Нубийский принц - Хуан Бонилья

День выдался горьким, но под вечер сверкнул лучик надежды. Лусмила. Я сидел в кафе у окна и чувствовал себя старой игрушкой в витрине антикварной лавки: прохожие замечают ее, подходят поближе, внимательно рассматривают, изучают ценник, дивятся, как много просят за такую ерунду, и, пренебрежительно махнув рукой, продолжают свой путь. Я знал, что меня никто никогда не купит. Вдруг на лицо мне упала тень. Албанка стояла надо мной, как раздраженная официантка над рассеянным клиентом. Она приказала:

— Угости меня колой.

Я улыбнулся. Меньше всего на свете я ожидал увидеть Лусмилу, с зелеными глазами, очаровательной улыбкой, изящными руками с длинными пальцами и грязью под ногтями и татуировкой в виде маленького кораблика на зеленом завитке волны. Нам было решительно нечего сказать друг другу, и все же мы проболтали до утра. Сначала в кафе, потом на площади, где старушки кормили голубей, а притаившийся за деревом кот поджидал, когда голодные птицы забудут об опасности, потом у черного хода в какой-то отель, из которого должны были вынести контейнеры с объедками: Лусмила приходила сюда каждый вечер в компании таких же, как она, нелегалов, нищих стариков и бродяг, чтобы разжиться черствыми круассанами, остатками холодных закусок, червивыми яблоками и слегка подгнившими персиками. После ужина — нам достались хлеб и обрезки колбасы — мы перебрались на другую площадь с шумным фонтаном, который отключился ровно в полночь. На чудовищном испанском, изобиловавшем итальянизмами и грамматическими ошибками, Лусмила поведала мне свою мрачную историю, в которой фигурировали жестокий отец, нищета, жестокие братья, повесившаяся мать, жестокие соседи и гнетущий горный пейзаж. Вообразив, что я чуть ли не режиссер, решивший сделать фильм о ее печальной судьбе, она умело вплела в ткань повествования упоминание о тысячах соотечественников, ежедневно наводняющих порт в надежде сесть на первое попавшееся судно и оправиться все равно куда. На самом деле такой фильм уже сняли, и несколько дней спустя я посмотрел его по телевизору в родительском доме (“Что может быть хуже детского футбольного тренера? — хмыкнул отец. — Только детский футбольный тренер, который живет с родителями”). Когда один албанец умер прямо в грузовике, в котором беженцы в немыслимой давке ехали в порт, чтобы отплыть в Италию, и его труп выбросили на дорогу, я снова ударился в слезы, но на этот раз даже мама поленилась вставать, чтобы укрыть меня пледом.

Брат патетически воскликнул:

— Готовьтесь к худшему, достопочтенные родственники, этот парень явно плохо кончит.

Послонявшись по улицам, мы забрели в парк, куда едва долетали звуки города, напоминавшие сонное дыхание огромного монстра, и Лусмила внезапно предложила:

— За сотню можешь меня трахнуть. За полсотни я у тебя отсосу. Но учти: никакой содомии.

Меньше всего на свете я ожидал услышать столь изысканный эвфемизм из уст человека, привыкшего называть вещи своими именами. И все же Лусмила сказала именно “содомия”, а не “в зад”. Она обладала недюжинной способностью на лету схватывать идиомы и приспосабливать их к собственной речи: ее невнятный испанский, изобиловавший грамматическими ошибками и итальянскими словечками, очень быстро сделался чистым, богатым и певучим, полным сложных оборотов и чутким к языковой игре. В ответ на предложение Лусмилы я с усмешкой поинтересовался, привычно ли для нее зарабатывать на жизнь таким способом или это знак особенного расположения лично ко мне. Еще не успев до конца выговорить этот идиотский вопрос, я вспомнил о Гальярдо и его Клубе и подумал, что мог бы в один миг изменить жизнь албанки к лучшему. А заодно и свою. Уж если Лусмила решилась продавать себя, так пусть делает это под защитой Клуба. Такой девушке не место на Аламеда-де-Эркулес. Мне же открывалась редкая возможность помочь ближнему и заодно спасти самого себя. Каждый из нас стремится стать лучше, но лишь немногим героям дано преодолеть собственную слабость, апатию и внутреннюю пустоту. Труднее всего бывает сделать над собой малюсенькое первое усилие, потом становится легче.

Под утро я добрался до родительского дома и улегся на пороге. Конечно, я мог бы войти — у меня был ключ, знак того, что в моей жизни ничего не изменилось и я по-прежнему повторяю по утрам имя, фамилию и адрес, — но предпочел остаться за дверью. Если бы меня заметил страдающий бессонницей сосед, я соврал бы, что забыл ключи, а беспокоить родных не хотел. К несчастью, бессонницей страдал мой отец, приветствовавший меня словами: “Вы только поглядите, возвращение блудного сына! Знаешь, шел бы ты в армию”. Я не стал спрашивать, какого дьявола он имеет в виду, только поднялся на ноги, поплелся в гостиную и там растянулся на диване.

В полдень, после завтрака, во время которого мать пристально рассматривала меня, поспешно отводя глаза, когда я пытался поймать ее взгляд, и время от времени тяжело вздыхая, я позвонил Паоле и сообщил автоответчику, что вечером приеду за вещами. Вещи составляли несколько книг и дисков, фотоаппарат и пара фотографий в рамках. Я попросил у мамы разрешения взять ее машину.

— А где твоя? — удивилась мать.

— А у меня ее нет. Это была машина Паолы.

Мама записалась на курсы переплетчиц при Институте современной женщины. Там собирались дамы средних лет, не столько для того чтобы научиться переплетать книги, сколько чтобы вдоволь поболтать. Старые вещи, которые мать уже не носила, но до сих пор не собралась выкинуть, пошли на обложки для книг, которых она никогда не читала. Блузка, хранившая память о ночной прогулке в чужом городе тайком от спавшего в гостиничном номере отца, послужила переплетом для истории мадам Бовари. Лоскуты от давно вышедшей из моды юбки, натянуть которую мать смогла бы только после операции по уменьшению бедер, сгодились для “Джейн Эйр”. Тома в обложках из старой одежды и мемуары вдов великих людей, к которым внезапно воспылал страстью отец, превратили семейную библиотеку в одно из самых нелепых мест на земле, достойное упоминание во всемирном реестре казусов — Книге рекордов Гиннеса.

— Знаешь, сынок, на твоем месте я бы оставила ей все книги, и компакт-диски, и снимки, и одежду, которая тебе совсем не подходит, и этого жуткого пса, а себе взяла бы только машину, ведь машина, это первый шаг к тому, чтобы наладить свою жизнь, чего не скажешь о собаках и фотографиях.

Ротвейлер, которого Паола звала Паоло, а я Всевидящим Автором, строго говоря, никогда не был моим. Было бы забавно услышать нашу историю из уст пса, за несколько месяцев превратившегося из несмышленого кутенка в матерую зверюгу, от одного взгляда которой у любого тряслись поджилки. Услышав мое сообщение, Паола строго-настрого запретила Всевидящему Автору выпускать меня из дома с вещами. Сменить замок она, конечно, не успела, но с таким сторожем этого и не требовалось. Стоило мне повернуть в замке ключ, как из-за двери послышалось свирепое рычание, отнюдь не напоминавшее приглашение войти. Я пробормотал что-то льстивое про хорошего песика, но зверь отнюдь не смягчился, а, напротив, принял боевую стойку. Я едва успел прошмыгнуть в спальню, где как раз лежали почти все мои вещи, включая камеру и фотографии. Оставшиеся в гостиной книги и диски сделались законной добычей Паолы. Теперь мне предстояло покинуть квартиру и при этом избежать зубов Всевидящего Автора. Прыгать в окно было немного рискованно: квартира находилась на седьмом этаже, а внизу располагалась детская площадка, где ребятишки — мамина гордость — спихивали друг друга с качелей, дрались и кидались песком. Из коридора доносилось сопение предвкушавшего добычу пса; его взгляд, казалось, вот-вот прожжет дверь. Тут я вспомнил, что за кроватью валяются штанга и гантели, с которыми Паола занималась по утрам. Сто раз отжать тридцать кило из положения лежа, потом пятьдесят приседаний и в душ. Одного вида штанги у меня в руках должно было хватить, чтобы собака держалась на расстоянии. Я подумывал захватить и гантели, чтобы в случае чего стукнуть пса по башке, но тащить все это, да еще и камеру было слишком тяжело. В конце концов я решил ограничиться штангой. Я собирался как следует напугать зверя и, если получится, загнать его в ванную, чтобы спокойно вынести вещи. Но стоило мне чуть-чуть приоткрыть дверь, как навстречу рванулся грозный рык: пес явно не был расположен вести переговоры. Я пытался заговорить ротвейлеру зубы, но он не поддавался на мои увещевания. Всевидящий Автор затаился по ту сторону двери и даже перестал рычать: должно быть, хотел усыпить мою бдительность. Дожидался, когда я высунусь в коридор, чтобы для начала закусить штангой, а потом вытащить меня на лужайку перед домом и слопать на глазах у соседей, дабы было кому давать интервью корреспондентам дневных новостей. Так что вся новостей. Так что вся надежда была на гантели. Посчитав, что десяти кило для такого пса маловато, я взял двадцатикилограммовую. Если бы мне удалось нанести чудовищу ощутимый удар, чтобы хоть на время вывести из строя его жалкий мозг, камера оказалась бы спасена (с потерей фотографий я уже смирился). Я осторожно приоткрыл дверь, выставив вперед ногу, чтобы отшвырнуть пса, если он вздумает на меня броситься. В щель тут же просунулась уродливая морда с оскаленной пастью, полной длинных, словно гвозди, зубов. Подожди, сказал я себе, не так быстро. Дверь приоткрылась еще на несколько миллиметров, и Всевидящий Автор тут же просунул в нее свою круглую башку. Комментатор в невидимой кабинке заорал во все горло: “Придурок! Тебя сожрут!” Я со всего маху обрушил двадцатикилограммовую железяку на голову псине. Зверь рухнул как подкошенный. Признаться, меня немного разочаровала такая легкая победа. Заметив, что монстр еще дышит, я не стал считать до десяти, как на ринге, а ухватил покрепче свою штангу и поспешил убраться прочь, напоследок пнув пару раз поверженного противника. Я шагал навстречу новой жизни, оставив за спиной дохлого пса. Перетащив в машину все свои вещи: камеру, фотографии, вами, книги, диски, кассеты и одежду, я подумал: “В тот день, когда ты решил изменить свою судьбу, на тебя набросился твой собственный пес”.