Парижское таро - Мануэла Гретковская

Я унесла пустые бутылки на кухню. Постояла, прислонившись к двери, — устала от беготни в магазин и прачечную, надоело ждать Ксавье. Если бы не седина, со спины Габриэль можно дать лет тридцать. У нее красивые, хотя и отмеченные старческими пятнами руки — сейчас они запихивают пьяному Саша в рот вилку, словно желая зарезать. Бледный Саша открывает и закрывает рот в полной уверенности, что получает самые лакомые кусочки. Габриэль со смехом уверяет, что это недоеденный шашлык. Тарелка пуста, вилка тоже. Саша сонно стучит зубами. Засыпает.

Габриэль закуривает и откидывается назад, облокотившись головой о стекло. Со двора доносится ежевечернее позвякивание — консьержка везет мусорные контейнеры. Снова тишина. В квартире соседей раздается мелодичное «бим-бом» старинных часов: десять, одиннадцать.

— Садист, — заметила Габриэль.

— Саша? Этот заморыш? — Меня переполняло сочувствие к спящему на стуле Сашеньке.

— При чем тут Саша, он и мухи не обидит. Маятник, маятник отстукивает мгновения. Чего ты стоишь в темной кухне. Садись. — Она указала сигаретой на соседний стул. — Где Ксавье?

— Работает.

— А поляк со швейцарцем?

— В кино.

— А ты?

— Что я?

— Ты где, ведь не здесь же. Рассеянная, молчаливая. Подала, убрала, просто горничная, ей-богу. Кто тебя так?

— Никто, — вздохнула я. — Я люблю Ксавье и боюсь, что он меня бросит.

Габриэль пожала плечами:

— Брось его первая.

— Я его брошу, а он себе кого-нибудь найдет, в результате все равно получится, что это он меня бросил.

— Детка, тебе только двадцать восемь, вся жизнь впереди, с Ксавье или без него. Взгляни на меня. — Габриэль подвинулась к лампе. — Я рассыпаюсь на отдельные морщины, из меня лезут старческие пятна, сиськи из силикона. — Она обняла абажур.

Саша проснулся и, извинившись, отправился в ванную. Пальцы Габриэль были обведены светящимся контуром, я коснулась цветных стеклышек лампы. Бережно накрыла ее ладони своими.

— Ты не старая, вокруг тебя постоянно крутятся мужики — Саша, Жан.

— Ты не поняла, Шарлотта, — Габриэль убрала руки, — я не боюсь ни старости, ни одиночества. Я — не боюсь. Это мое тело уже боится смерти. От страха перед ней оно корчится, ветшает. Я нафаршировала себя силиконом, но тело не обманешь. Вскоре начнут трястись руки, я буду пускать слюни и делать под себя. Не от старости — от панического ужаса перед смертью. — Она оттолкнула абажур, и лампа ритмично закачалась, то освещая, то погружая в тень углы мастерской. Мы глядели на этот маятник, не возобновляя прерванного разговора.

— Чем он там занимается? — забеспокоилась Габриэль. — Саша, все в порядке?!

В ответ мы услышали утвердительное:

— Угу. Только с водой что-то не то, — пожаловался Саша.

Дверь была приоткрыта, Саша, одетый, стоял на коленях в пустой ванне, пытаясь пальцем пропихнуть в сливное отверстие ананасно-мясную кашицу.

— Хотел выкупаться, — объяснил он, ковыряясь в дырке, — но вода какая-то густая, не течет.

Габриэль выудила его из ванны, пустила душ. Ругаясь, смыла остатки шашлыка.

— Мы пошли. Как хорошо, что есть машина. — Она поцеловала меня на прощание, поддерживая качающегося Саша. — Передай привет Ксавье и прочим. Ему, — она потрясла Саша, — простительно, он с утра пил со мной в городе.

Я помогла Саша надеть длинное черное пальто и отвела обнявшуюся парочку на паркинг. Видимо, уже приближался рассвет, потому что лампочки на крыльях Мулен Руж не горели. С сумерек до часа-двух ночи мельница вращается, украшенная красными лампочками. В два крылья замирают, около трех гаснет свет.

О начале дня или конце ночи — в спальне со спущенными жалюзи всегда одно и то же время суток, сероватый мрак — возвестил телефонный звонок. Трубку снял Ксавье.

— Не знаю, надо спросить Шарлотту. Это Михал, они в Ле Мазе, предлагают вместе позавтракать. Они купили французский батон и камамбер.

— Который час? — Я выбралась из-под одеяла.

— Михал говорит, одиннадцать. Идем?

— Одиннадцать. — Я все не могла проснуться. Вот уже несколько минут колокола на близлежащей Трините во славу Господню оглушали как набожных прихожан, так и атеистов. — Воскресенье. — Я наконец пришла в себя и зажгла свет. — Ле Мазе? Там же закрыто по воскресеньям.

— Михал говорит, что в виде исключения открыто, поэтому они там.

— Воскресный завтрак в Ле Мазе — это чудесно, пошли. Если ты, конечно, хочешь.

— Я ничего не хочу, мне все равно, где завтракать — в Ле Мазе или здесь.

— Чего ты не хочешь? — Я старалась быть вежливо отстраненной. — Быть со мной? Меня?

— Подожди, — прервал он. — Михал еще что-то говорит. Ага, что все бессмысленно и ему не хочется жить. Теперь он положил трубку.

— Я тоже не хочу жить, слышишь?

— Ты? А что случилось? — Ксавье сунул телефон под кровать.

— Ты не хочешь быть со мной, ты больше меня не хочешь. — Я не удержалась и заплакала.

— Детка моя, ну что ты болтаешь, я сказал, что ничего не хочу, потому что работа не идет. Я просто злюсь на самого себя. Не плачь. — Он вытер мне щеки краем пледа. — Ты похожа на маленькую растрепанную девочку, а я обожаю маленьких девочек в кружевных трусиках, я всегда их хочу, — он откинул одеяло, — как и их рыженьких пушистых медвежат.

В дверях Ле Мазе мы столкнулись с двумя музыкантами, которые тащили виолончель и барабаны. Хозяин за стойкой подал Ксавье пиво.

— За счет заведения, — предупредил он. — Давно не виделись.

— Пришел посмотреть, по какому случаю вы открыты в воскресенье.

— Мы закрываемся на рождественские каникулы, надо отработать выходные. — Он протянул мне кружку светлого пива.

— Тоже за счет заведения? — поинтересовалась я.

— За мой собственный. — Он по-парижски, четыре раза поцеловал меня. — Мы с тобой еще не поздоровались.

Из-за балюстрады на втором этаже выглянул Томас:

— Наконец-то, мы вас уже час ждем.

Еще не добравшись до лестницы, мы успели поздороваться с парой столиков знакомых и знакомых знакомых. А также послушать потрясающий саксофон Андре и оценить новый блюз Брайана — американца, играющего на гитаре и продающего в метро портреты-блюз: на голубом фоне — грустные лица в стиле маньеризма.

Сегодня Михал с Томасом вполне могли бы ему позировать — бледные, под глазами синие круги после бессонной ночи. Просидели десять часов в экспериментальном кинотеатре Латинского квартала.

— Стоит посмотреть, — зевал Михал. — Сходи, Шарлотта, это фильм Линча о таро. Начинается с тринадцатой карты — Смерти: обнаружена убитая девушка. Появляется Фокусник — молодой умный агент ФБР, он ищет преступника. Затем Дурак — безумный фанатик-убийца. Смерть принимает облик лысого добродушного великана. Между Фокусником, Дураком и Смертью — прочие карты таро: Дьявол, Ясновидящие, Повешенный. Есть и занавес, который скрывает лицо Папессы, разделяет сон и явь. В фильме он из красного бархата, благодаря нему агент ФБР Дейл Купер может беседовать с духами.

Томас не согласился с интерпретацией Михала.

— Смерть, молодой, талантливый полицейский и убийца-безумец — непременные атрибуты каждого второго детектива. Меня больше интересует другая игра подсознания, и если детали действительно тщательно продуманы, я готов признать: Линч — гений, а «Твин Пике» — шедевр. История начинается с того, что на берегу находят тело Лауры Палмер, студентки лицея, убитой извращенцем-садистом. Со временем выясняется, что девушка была нимфоманкой. «Лаура» ассоциируется с лавровым деревом, «Палмер» — с пальмой, то есть перед нами двойная аллюзия с деревом. В своих «Метаморфозах» Овидий описывает убегающую от фавна нимфу по имени Дафна. Не желая попасть в лапы преследователя, она с помощью матери, речной богини, превращается в лавровое древо. Не знаю, удачная ли это аналогия — судьбы нимфоманки Лауры Палмер и нимфы Дафны, — но согласитесь, совпадение удивительное.

Ксавье отложил батон, которым закусывал пиво:

— Merde, я, пожалуй, брошу скульптуру и буду делать фигурки таро. Вы сочините каталог для выставки, вставите туда истории вроде этой, сдобрите Юнгом и Папюсом — и мировая слава обеспечена. Я тут мучаюсь, часами вожусь с глиной, и лишь изредка удается что-нибудь продать, а мужик снял фильм-таро — и готово: люди ночь напролет сидят в кино, дискутируют, копаются в поисках неизвестно чего.

— Неплохая идея, на ней можно заработать, — заметил Михал, кроша в кофе камамбер. — Кофейный суп, очень вкусно, — похвалил он собственный кулинарный экспромт.

Не проявляя интереса к разговору, Томас внимательно слушал блюз Брайана и разглядывал зал на первом этаже. Наверх поднялся молодой тибетский монах с кожаным портфелем. Его сопровождал бритый француз в развевающихся оранжевых одеждах. Они заказали чай и погрузились в заполнение каких-то анкет.