Парижское таро - Мануэла Гретковская

По вечерам Михал раскладывал таро и твердил:

— Сила: власть, мощь, преодоление трудностей. Перевернутая карта: насилие, ревность, сизифов труд. Отшельник: скромность, прозорливость, поиски. Перевернутая карта: одиночество, скупость, мизантропия.

— Заучивай, гладя в карты, — советовала я. — Думай об арканах, как о живых людях, тогда ты поймешь, что осторожность и скромность — добродетели Отшельника, а мизантропия и скупость могут оказаться его пороками. Карты таро крупнее обычных, потому что служат для медитации, а не для игры. Представь себе, что это страницы, вырванные из книги творения.

— Тора написана на свитке, а не на картах, — отозвался Томас из-за своих древнееврейских рукописей.

— Но она написана с помощью двадцати двух букв, каждая из которых соответствует одной карте таро. Тора сматывается и разматывается, то есть получается РОТА или ТАРО, как некоторые и говорят, имея в виду «Тора».

— О'кей, Шарлотта, из того, что ты говоришь, следует, что если каждой карте соответствует одна еврейская буква, то с помощью таро, как с помощью алфавита, можно выразить всё на свете.

— Всё. — Михал ткнул пальцем в залитое дождем окно напротив. — Даже то, чего нет.

— Не понимаю, о чем ты. — Томас скрылся за своими бумагами.

— Перестаньте, — взмолилась я. — Не знаю, что на вас нашло, но это не разговор, а обмен колкостями. В чем дело?

Михал вежливо удивился:

— Обмен колкостями? Разве? Я лишь пытаюсь понять, каким образом парень, который с утра до ночи читает в оригинале Зогар и Библию, ухитряется не верить в Бога или хотя бы в «Нью эйдж». Изучай он еврейскую грамматику, я бы еще понял.

— Я пытаюсь верить, — серьезно ответил Томас.

— Верить в читаемый текст или верить тексту? — агрессивно уточнил Михал.

— А ты изучаешь Декарта и гадаешь на картах — где же твой рационализм?

— Дорогой мой Томас. — Михал постучал ручкой по столу. — Уже одна эта фраза содержит серьезные предпосылки. Во-первых, ты считаешь, что гадания нерациональны. Во-вторых, ты сделал из Декарта Папу Римского от рационализма. Как первое, так и второе твое убеждение может оказаться далеким от истины.

— Позволю себе процитировать знаменитого римского наместника: что есть истина? — ехидно улыбнулся Томас.

— Истина заключается в том, что Декарт уже интерпретирован всеми возможными способами, а нерационалистическими гаданиями я занимаюсь ради отдыха или, если тебе угодно, ради сохранения психического равновесия.

— Вот и я ради сохранения равновесия постоянно читаю о Боге, оставаясь неверующим, — объяснил довольный Томас.

— Ребята, если вы договорились, вернемся к нашему таро, — вставила я поспешно, заметив, что Михал хочет что-то добавить. — Когда я рассматриваю карты, мне кажется, что я гляжу в разбитое на крохотные осколки зеркало. Каждый отображает фрагмент моей личности. Где-то я мудра и осторожна, подобно Отшельнику, а в иной ситуации оборачиваюсь злобной обезьянкой, что скачет по Колесу фортуны, — тасовала я карты.

Михал с трудом натянул третий свитер и попытался всунуть руки в мои митенки. Томас со снисходительной улыбкой слушал ненаучные рассуждения и в конце концов спросил:

— А откуда, собственно, взялось таро?

— Из Египта. Египетские жрецы, предвидя упадок нильской цивилизации, решили спасти от забвения свои знания. У дверей храма собрались мудрейшие из них, посвященные в арканы магии, и принялись обсуждать, как передать знания будущим поколениям. Старейший жрец предложил записать египетские книги на золотых таблицах и закопать в пустыне.

«Идея замечательная, — ответили два других, — но может случиться так, что таблицы эти никогда не будут найдены. Или же их найдут, но не смогут понять и переплавят на золотые украшения».

«Лучше передать знания живому человеку, чем мертвым камням в пустыне, — сказал другой жрец. — Найдем благородного и мудрого юношу и научим его всему, что умеем сами».

Однако и эта идея показалась уязвимой: вдруг в каком-нибудь очередном поколении не найдется никого достойного хранить мудрость жрецов. Третий, самый младший жрец, предложил использовать то, что прочнее золота и передается от человека к человеку с легкостью развеиваемых ветром семян. Это человеческие пороки — и прежде всего азартные наклонности. Можно записать все знания не на драгоценных таблицах, а на клочках папируса, вырезать на кусочках дерева или кости и превратить тайные знаки в азартную игру. Видимо, это была удачная мысль, потому что таро дошло до наших дней.

— A propos,[17] который час? Уже можно включать отопление? — Пытаясь согреться, Михал притоптывал и потирал ладони.

— Четверть девятого, — ответил Томас. — До ночного тарифа на электричество еще два часа пятнадцать минут. Но ты можешь провести час сорок пять в библиотеке Бобур, там всегда тепло и душно.

— Сегодня вторник, она закрыта. Шарлотта, куда подевался Ксавье?

— Он звонил из столярной мастерской. Положи яблоки на батарею, ночью будет приятный запах.

— Столярная мастерская? Может, он дров для камина принесет? — обрадовался Михал.

— Михалик, камин не работает со времен войны, а может, революции, я точно не помню. Пойдем лучше в бистро, возьмем один кофе и к нему три ложечки.

Михал, закутанный в свитера, напоминал клубок шерсти.

— Томас, ты с нами не пойдешь? Ненадолго, давай, — уговаривал он швейцарца, который принялся раскладывать на пустом столе пачку ксерокопий.

— Я лучше посижу дома, сегодня возле института я уже один раз чуть не попал под машину, к чему искушать судьбу?

— Браво, еще не верит, но уже суеверен, — донеслось одобрение из клубка шерсти.

— Суеверен? Вы бы знали, кто меня сбил! Слепой на велосипеде! Сначала, простукивая палочкой дорогу, он сделал мне подсечку, а потом, когда я пытался подняться и выловить из лужи разлетевшиеся ксерокопии, чуть не проехал мне по рукам.

Возвращаясь из бистро, мы сочинили литанию: Париж — святой, святой город — Париж. А на малых бусинах — станции второй линии метро: Ла Шапелль, Барб-Рошшуар, Анвер, Пигаль, Бланш, Плас де Клиши, Ром, Вийер, Монсо, Курселль, Терн, Шарль де Голь Этуаль.

В мастерской аромат яблок и тепла. Томас спит, в углу спальни огонек сигареты Ксавье. Я забралась под плед.

— Ты меня ждал?

— Двадцать окурков. — Ксавье погасил в ладони сигарету. — Двадцать один.

Если бы можно было взять цвет дождливого утра в затемненной комнате, добавить темно-синее одеяло, небритый подбородок Ксавье, его свалявшиеся черные волосы, тени под сомкнутыми веками, туда же добавить его руку, запутавшуюся в розовой простыне, звон стекла и шум в мастерской…

— Хлеб вчерашний, кофеварка засорилась, сахар кончается. — Михал помогал Томасу заваривать кофе. — Утром petit dejeuner,[18] чтобы добраться до работы, в полдень ленч, чтобы функционировать до вечера. Вечером обед, чтобы дотянуть до ночи и заснуть.

Я потребовала завтрак в постель.

— Господа желают, чтобы поднос оставили под дверью или, как в порядочном пансионе, подали прямо в кровать?

— Не трудись, Томас, — заорал в ответ проснувшийся Ксавье. — Мадам сожрет с пола.

Они внесли поднос и уселись на постель.

— Или давайте зажжем свечи, или пусть кто-нибудь поднимет жалюзи, — предложил Ксавье, обжегшись кофе.

Томас потянулся к окну и перевернул на кровать пальму.

— Салат из пальмы, что за деликатес, — заметил Михал, разыскивая среди листьев батон.

Я помогла Томасу открыть окно и водрузить горшок на место, отряхнула ему пиджак. Михал расспрашивал Ксавье о работе в столярной мастерской.

— Я сейчас делаю стол, еще не решил, круглый или треугольный, главное — ноги, три изящных женских ноги.

— А между ними? — спросил Михал, макая черствый хлеб в кофе.

— Разумеется, столешница. — Ксавье извлек из-под матраса альбом, собираясь продемонстрировать нам эскиз.

— Вчера после полуночи звонила, — вспомнил Томас, — госпожа Габриэль Виттоп. Сказала, что придет сегодня на ужин.

— Только не это! — Ксавье закрыл лицо подушкой. — Снова эта бабища! Я ухожу, никаких ужинов. Вы уже видели эту подруженьку Шарлотты?

— Я читал ее книги. — Томас благовоспитанно сидел на краю кровати.

— Это одно и то же. Просто ходячая порнография. Однажды я вежливо спросил Габриэль, как она пишет свои книги — между нами, жуткую безвкусицу. А она погладила меня по голове, словно любящая бабуля, и ответила с ласковой улыбкой: «Собственной спермой, сынок».

Михал, лежа на ковре, чистил мандарины.

— Мне кажется, это было не вежливо, а просто глупо.

— Да ладно, Ксавье, не преувеличивай, — очнулся от раздумий Томас, — нет там никакой порнографии.

— Не-ет? — усомнился Михал, выдавливая мандариновый сок прямо себе в рот.