Утраченные звезды - Степан Янченко

— Вот такие дела, Петр Агеевич, не поможем сами себе, никто не поможет рабочему человеку в буржуазном государстве. Антинародное правительство уже обанкротилось само в своих реформах и народ к тому же подвело. И не только к банкротству подвело, а поставило рабочий люд под двойной гнет — разорение и беззащитность.

Полехин помолчал, поднял голову на деревья аллеи. Апрель нынче был теплый, старался перед маем и землю прогреть, и деревья распушить, и травку позеленить. Деревья на аллее, кажется, уже совсем ожили после зимы — тополя сплошь одели ветки маленькими листочками, еще немощными, сморщенными, но уже зеленеющими. Каштаны на всех ветках выставили на солнышко набухшие кулачки почек, которые только и ждут теплой ночи, чтобы растопырить свои пальцы. А там все в рост пойдет, так что май получит все уже в движении, и только будет подогревать и подпитывать солнцем и своими дождями, которые не напрасно зовутся майскими — значит живительными. Но для рабочих за майским солнцем и майскими дождями ничего на заводе живительного в мае не станется, напротив, еще больше все помертвеет. Это уже от четвертого детского садика администрация завода отказывается и не думает, а что будет с малышами, на что их выбросят, коли у родителей нет возможности ни смотреть за ними, ни кормить, — снова заговорил Полехин печальным голосом, а в выпуклых глазах его светилась безнадежная грусть, отражая душевную боль.

Петр вдруг понял эту полехинскую боль как свою и душой присоединился к Полехину. А тот продолжал говорить, не жалуясь, не взывая к сочувствию, а как бы докладывая бывшему знатному мастеру, по-прежнему имевшему право на получение доклада от секретаря партбюро цеха.

— Вот и приходится парторганизации вступаться за рабочих, помогать и в детсадовской заботе, идти на поклон к другой администрации. Понаделали, видите ли, администраций вроде как подарков понадовали рабочим людям за то, что уступили буржуям свои Советы. А на поверку все поставили над народом — барахтайтесь люди в буржуазном дерьме. Правда, районная администрация еще ближе к людям, слышит их вопли, старается помогать, чем может, и детсады не оставляет в беде.

Костырин подал Полехину протокольную запись. Тот прочитал протокол заседания, подписал и вернул книгу инженеру. Костырин без дальнейших слов распрощался и торопливыми шагами ушел.

Полехин и Петр еще посидели и поговорили о делах на заводе, где ничего утешительного не было, а рабочие живут мало того, что без зарплаты, но, главное, под постоянным страхом увольнения.

— Вот тебе, Петр Агеевич, и хозяева-акционеры. Ты еще не продал свои акции? А то многие уже обменяли свое право хозяев на хлеб насущный.

— Нет, я еще не продал, а потом, кто их купит?

— О-о, какой ты наивный человек! — засмеялся Полехин. — Те же и покупают, даже через подставных лиц, у кого с самого начала их было по 200–300, а теперь по 1000–2000 держат — акциодержатели! Это все же ценные бумаги, в них изначально заложена стоимость заводской недвижимости и дивиденды от добавочного труда рабочих, они имеют ценность на биржевых торгах… Ну, пойдем, ты куда идешь? И они разошлись к своим троллейбусным остановкам.

Станок от сельского кузнеца

Подходил май. Приближался он для людей с трудностями, с ощущением камня на душе, с мятущимися мыслями и болями в голове. Когда-то не только по молодости, а по всему строю жизни, по самому настрою души Золотаревы воспринимали этот месяц как новый трепет жизни и ее, жизни, цветения, а в душе ощущалась радость счастья. Цвела не только природа, закладывая семя для продолжения жизни, — цвела их душа, радуясь ясному, желанному будущему. А приближение красно-зеленых майских праздников переполняло их сердца прямо-таки торжественным песнопением. И вдруг все переменилось, жизнь повернули такой стороной к людям, что ни в чем не стало радости: ни в раннем приходе весны ни в ее ласковом тепле, ни в ярком многоцветье земли, ни в голубом сиянии неба, ни в шумном, веселом грае грачей над вершинами парка, ни в соловьиных песнях в прибрежных зарослях у реки, — не обняла, не порадовала сердца Золотаревых нынешняя весна, как и многих людей вокруг.

В праздничные майские дни сколько уж лет подряд люди только глубже чувствуют, как много у них отняли устроители капиталистических реформ. Если верно, что труд есть источник человеческого существования, то, отобрав у людей возможность свободно трудиться, отобрали у них источник радости и вместе с тем лишили их счастья жизни. Лишили и тех минут вдохновения, того самозабвенного творческого увлечения и поиска, тех минут ощущения целесообразности своей деятельности и своей полезности для общего дела, которых человеку ничто не может дать, кроме свободного труда, полезного всему обществу.

Накануне Первого мая Петр встретился с Полехиным и его товарищами — членами партбюро на их скамейке в аллее к проходным. Случайной ли это была встреча, Петр не хотел думать, но свой поход на полуостановившийся завод он приурочил к тому часу, когда точно знал, что Полехин будет на скамейке. На этот раз члены партбюро обсуждали вопрос проведения партсобрания, посвященного участию в городском первомайском митинге. После, когда решение было принято, и Костырин записал его в книжку, Полехин, прощаясь с Золотаревым, сказал:

— Приходи, Петр Агеевич, на собрание наших коммунистов и на первомайский митинг приходи.

Петр, довольный приглашением, пообещал прийти, а в душе у него шевельнулась радость за доверие товарищей и оттого, что у него появилась какая-то общественная ответственность. Маленькая ответственность, всего лишь ответственность за участие в общественном мероприятии, за приобщение к общему делу товарищей, но она вызывала ощущение гордости и душевного роста. С этим чувством он жил все предмайские дни.

А пока он два дня покопался на заводской свалке металлолома и набрал себе кусков стальных прутьев, уголков и реек для устройства токарного станка. Он все же вознамерился его сконструировать и смастерить. Будущая жизнь не сулила скорого трудоустройства, и рыночная подработка становилась неизбежной.

Подходившие праздничные дни принесли детям целую неделю, свободную от занятий, и они попросились к бабушке и дедушке в деревню. Родители одобрили желание детей, зная, что лучшего праздника детям и не придумать, а на праздничные демонстрации нынче детей перестали выводить. Петр отвез детей в деревню, где и сам получил удовольствие от общения с родителями Тани, а по сути и со своими родителями — такая между ними была сердечная близость.

Посидеть теплым весенним днем в саду за столом — распрекраснейшее дело. Тут Петр и поведал Семену Митрофановичу о своем намерении смастерить себе станок для вытачивания деревянных вещей на рынок. Семен Митрофанович тотчас смекнул, что означает такое намерение зятя, болезненно поморщился и прямо сказал:

— Когда вы с Таней говорите, что думаете приспосабливаться с рынка жить, у меня на душе кошки скребут. Какие вы рыночники?

Слова Семена Митрофановича Петра глубоко не задели, он уже хорошо знал, что такое рыночная толчея, она у него вызывала аллергический зуд, что было позлее кошачьего царапанья, и он с горькой усмешкой сказал:

— Рыночники мы с Таней, действительно, никудышные, но что делать, отец? Надо же как-то переживать это проклятое время.

Семен Митрофанович тоже горько улыбнулся, недовольно покрутил головой, попробовал на прочность пошатать стол, держа его за угол, и с неопределенным упреком проговорил:

— Все мы вот так: пережить надо, пережить как-то надо… А что переживать и сколько времени тянуть это переживание? И почему приходится переживать? Это уже все должны бы понимать, если, конечно, честно мозгами поворочать… Долго и дети ваши будут помнить это проклятое время… И сколько оно протянется — неведомо За это время вы можете совсем отойти от своего дела, которому учились, а отойдете от своего дела — потеряете себе цену, — он снова покачал головой с горестным видом. — Сколько таких драгоценностей государство потеряет! Присмотритесь: те, что сидят на рынках с кучкой барахла — не мастера, к примеру, кузнечного или какого другого дела, а — сшибалы, сметайлы с моей наковальни. При всяком разе — не драгоценности они для государства. Так — сами для себя, для государства — мякина, а для народа — ости, разве что для Ельцина — плательщики налогов да поддержка какая — не какая…

Он нахмурился, помолчал, с горьким выражением осмотрел свой сад, потом с печалью взглянул на Петра и тихо добавил:

— Знаешь, жалко мне вас оттого, что терпите нужду и от нее теряете ценность по мастерству своему. Мастерство держится, когда человек при своем деле состоит, при том деле, которое песню в душе нарождает, — он снова нахмурился — вроде как серьезность слов должна вызывать серьезность вида. Но он как-то извинительно улыбнулся, словно неловко получилось — вроде как дает поучение немолодому, умному и серьезному зятю.