Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич

Малама прислал открытку А. с сообщением, что они уезжают — “за дело, и идем для этого на запад. Место, говорят, не особенно приветливо, но отдых в дыре — тоже не хорошо, но не очень долго. Вчера зашли на танцевальный вечер в эскадроне, где собрался весь деревенский“monde”, — я лично искренно веселился и даже опять устраиваю сегодня то же самое”.

Теперь, мой возлюбленный ангел, мой единственный и мое все, крепко тебя обнимаю, долго и нежно гляжу в твои милые, прелестные глаза, целую их и всего тебя — ведь я одна имею на это полное право, — не правда ли? Бог да благословит и хранит и да избавит тебя от всякого зла!

Навеки твоя старая

Солнышко.

Любовь моя, ведь ты сжигаешь ее[640] письма, чтоб они никогда не попали в чужие руки?

Царское Село. 7 января 1916 г.

Мой родной, любимый душка,

Я получила твое милое письмо после того, как отослала свое, — спасибо от всего сердца. Как чудно, что ты можешь писать мне каждый день, я поглощаю твои письма с беспредельной любовью!

Н.П. обедал у А., а потом провел вечер с нами. Ему опротивела Москва и вся грязь, которую там распространяют, и ему стоило многих трудов опровергнуть те ужасы, каких наслушались его сестры, и их ложные представления обо всем. Здесь он избегает клубов, но приятели сообщают ему очень многое.

Поезд из Севастополя запоздал, поэтому он просидел в Москве на станции ночью от 11 до 4-х часов, а в Петр. прибыл в 5, вместо 11. Он говорит, что неправда, будто Манус желает переменить фамилию; это его враги распускают о нем сплетни, так как завидуют полученному им чину, у него была стычка с Милюковым[641], который написал о нем ложь, и теперь люди по злобе хотят восстановить против него маленького адмирала. Н.П. ехал в одном вагоне со стариком Дубенским[642], который очень откровенно говорил с ним о старой ставке и поведал ему все эти истории и “милые” вещи насчет толстого Орлова и насчет планов, бывших у последнего и у других. Все это совпадает с тем, что говорил наш Друг. — Расскажу тебе при свидании.

Не предпримешь ли ты какой-нибудь поездки, так как у тебя теперь меньше дела, и в ставке, должно быть, очень скучно?

Милый, не знаю, но я все-таки подумала бы о Штюрмере. У него голова вполне свежа. Видишь ли, у Х.[643] есть некоторая надежда получить это место, но он слишком молод. Штюрмер годился бы на время, а потом, если тебе понадобится X., или если найдется другой, то можно будет сменить его. Только не разрешай ему менять фамилию: 'Это принесет ему более вреда, чем если он останется при своей почтенной старой”, как — помнишь? — сказал Гр. А он высоко ставит Гр., что очень важно.

Знаешь, Волжин упорно несносен и не хочет помогать Питириму, не хочет уступить без твоего специального приказа: боится общественного мнения; Питирим хочет, чтобы Никон[644] (эта скотина) был послан в Сибирь, ты помнишь, а В. хочет послать его в Тулу. Митрополит же находит, что нехорошо оставлять его в центре России, а лучше держать его подальше, где он меньше может навредить. Потом у него есть еще хороший проект относительно жалования духовенству, а В.[645] не согласен и т.д. Не попросить ли мне П. написать перечень того, что он считает нужным, а я тогда передам тебе, чтоб ты приказал В. исполнить? Пит. очень умен и отличается широтой взгляда, а у В. этого как раз нет, он запуган.

У Анастасии температура вечером была 37 градусов. Она говорила со мной по телефону. Алексей вышел к нашему обеду уже в халатике в 8 часов 20 минут и писал свой дневник, что у него выходит очень мило. Твое поручение передано вовремя, так как ему уже немножко начинало надоедать: он не знал, когда выбрать время для писания.

Так хочется твоей ласки, так жажду обнять тебя и положить голову к тебе на плечо, как в постели, прижаться покрепче и лежать совсем тихо на твоем сердце, ощущая мир и покой! Столько горя и печали, тревог и испытаний, — они так изнуряют, а надо не сдаваться, но с твердостью встречать все. Мне бы хотелось повидаться с нашим Другом, но я никогда не приглашаю Его к нам в твое отсутствие, так как люди очень злоязычны. Теперь уверяют, будто Он получил назначение в Ф. Собор.[646] что связано с обязанностью зажигать все лампадки во всех комнатах дворца! Понятно, что это значит, но это так идиотски-глупо, что разумный человек может лишь расхохотаться. Так отношусь к этой сплетне и я.

Ты ничего не имеешь против того, что я теперь часто вижусь с Н.П.? Но так как он через несколько дней едет (его друзья уехали), то он целый день занят, а вечерами совсем один и тоскует. В связи со всеми этими толками здесь и в Москве, будто его удалили из-за нашего Друга, ему нелегко покидать тебя и нас всех. И для нас тоже ужасна неизбежность расстаться с ним: у нас так мало истинных друзей, а из них он — самый близкий. Он побывает у нашего Друга, слава Богу. Я много с ним говорила, и рассказала ему все о большой перемене нынешним летом: он не знал, что именно Он убедил тебя и нас в безусловной необходимости этой перемены ради тебя, нас и России[647]. Мне уже целые месяцы не приходилось говорить с ним наедине, и я боялась заговорить с ним о Гр., так как знала, что он сомневался в Нем. — Боюсь, что это еще не прошло, — но если он увидит Его, то успокоится. Он очень верит Манусу (я не верю), и я думаю, это он восстановил его против нашего Друга. И теперь он зовет Его Распут., что мне не нравится, и я постараюсь отучить его от этой привычки.

Сейчас гораздо теплее: вечером всего 1 градус, — такие перемены вредны для здоровья.

Что ты скажешь о Черногории? Я не доверяю этому старому королю и боюсь, что он замыслил злое, так как он ничуть не внушает доверия и, главное, неблагодарен. Что сделали бедные сербские войска, которые пошли туда? Италия внушает мне отвращение своей трусостью: она легко могла бы спасти Черногорию. Поклонись от меня милому старому По и генералу Вильямсу, и милому Бэбиному бельгийцу. Я уверена, что водосвятие было очень хорошо: такое красивое место внизу у реки, крутая улица и теплая погода!

Анастасии лучше: 36,5 градусов, голова не так болит и кашляет меньше. Очевидно, затронуты были только верхушки бронхов.

Я спала очень скверно и чувствую себя идиотски. Поэтому выйду на балкон — 1 градус тепла, — Иза посидит со мной.

Мне жаль надоедать тебе прошениями, но Безродный[648] — хороший доктор (он знаком с нашим Другом уже давно), и помочь можешь только ты; поэтому напиши словечко на его памятной записке (прошения не было), чтоб ему дали развод, и пошли ее Волжину или Мамонтову.

Потом есть еще бумага от одного грузина. Гр. и Питирим знают его и просят за него. Ты можешь отослать ее к Кочубею[649], хотя я сомневаюсь, чтоб он был в состоянии что-нибудь сделать для этого князя Давида Багратион-Давидова[650] м.б., ты его знаешь? Потом бумага от Мамонтова (Гр. знает его много лет): кажется, была сделана несправедливость, не можешь ли ты просмотреть ее и сделать с нею, что сочтешь нужным? Неприятно приставать к тебе, но все это зависит от тебя. Бумаги попроще я посылаю прямо нашему Мамонтову без всяких комментариев.