Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

И в извлечённом из небытия и сокращённом стихотворении «Соловей и роза», фактически завершающем сборник (за ним следуют только два стихотворения, написанные когда-то на смерть Боткина и Дружинина), страдание становится неотъемлемой принадлежностью любви:

Ты поёшь, когда дремлю я, Я цвету, когда ты спишь; Я горю без поцелуя, Без ответа ты грустишь. Но ни грусти, ни мученья Ты обманом не зови: Где же песни без стремленья? Где же юность без любви?

Любовь и страдание оказываются только средством, позволяющим открыть красоту мира, в котором они — лишь часть, о чём сказано в поразительном стихотворении «В вечер такой золотистый и ясный...» (1886, январь):

В этом дыханья весны всепобедной Не поминай мне, о друг мой прекрасный, Ты о любви нашей робкой и бедной Что же тут мы или счастие наше, Как и помыслить о нём не стыдиться?

Очутившись в нетленном сиянии неба и моря, конечно, уже не стоит ни жалеть, ни даже думать о простой, слишком человеческой тленной любви. В стихотворении «Благовонная ночь, благодатная ночь...» (1887, 28 апреля) открытость человека красоте мира и открытость красоты мира человеку не просто преображает страдания («раздраженье недужной души»), но заставляет забыть о них, став частью безмолвного концерта земли и неба, звёзд и сада, месяца и родника:

Словно всё и горит, и звенит заодно, Чтоб мечте невозможной помочь; Словно, дрогнув слегка, распахнётся окно Поглядеть в серебристую ночь.

Третий выпуск «Вечерних огней» наполнен настоящими шедеврами, среди которых стихотворение «Я тебе ничего не скажу...» (1885, 2 сентября) с его дерзким образом «цветущего сердца»:

Целый день спят ночные цветы, Но лишь солнце за рощу зайдёт, Раскрываются тихо листы, И я слышу, как сердце цветёт.

Три послания августейшим особам не разрушают общего впечатления огромной поэтической энергии, удивительной в старом поэте.

На сей раз отзывов в прессе было больше. В номере «Нового времени» от 29 января 1888 года откликнулся — снова восторженно — Буренин, как будто ставший присяжным рецензентом Фета. Наконец-то выступил с хвалебной статьёй в четвёртом номере «Русского вестника» Голенищев-Кутузов, увидевший в лирике своего кумира и учителя едва ли не предел поэтического совершенства. Возбуждённые Бурениным, откликнулись голоса из притихшего враждебного либерального лагеря. В газете «День» явно радикально настроенный критик К. П. Медведский, как будто продолжая традиции Писарева и Минаева, назвал Фета «отжившим», «жалким поэтиком», в то время как дружественный Буренин настаивал, что в сборнике нельзя увидеть «ни малейшего следа ослабления таланта, утомленья вдохновения». Мнение последнего оказалось весомее. Именно третий выпуск «Вечерних огней» заявил о присутствии в современной поэзии Фета, находящегося едва ли не в расцвете таланта и вдохновения, созвучного времени.

Круг читателей и поклонников стихов Фета неуклонно расширялся. Расширялся и дружеский круг. Прекращение переписки с Толстым (последнее письмо ему Фет написал 7 июля 1884 года и не получил ответа, на который, впрочем, не надеялся) и охлаждение их отношений продолжали ранить поэта. Впрочем, это не мешало ему всё резче нападать на учение своего литературного кумира, которое в письмах друзьям он прямо называл «околесицей». Их встречи стали редкими, превратившись в своего рода ритуал: каждый год, уезжая из Воробьёвки в Москву, чета Фетов проводила день-два в Ясной Поляне. Отсутствие общения с Толстым отчасти компенсировалось тёплыми отношениями с его супругой. Примерно с начала 1887 года переписка с ней, и ранее существовавшая, стала достаточно интенсивной. От неё Фет узнавал новости о жизни в Ясной Поляне и в московском особняке в Хамовниках, через неё же передавал приветы и получал ответные. Софья Андреевна относилась к взглядам Фета терпимо, и поэт мог писать ей о своём расхождении с её мужем совершенно откровенно, как в письме от 9 апреля 1886 года: «Конечно, Вы поймёте, что мне бы всего ближе было обратиться к непосредственному источнику моей радости; но, во-первых, наша радость не отвечает на письма, а во-вторых, никаким убеждениям в угоду я не имею повода говорить против своих, которых никому не навязываю, зная, что это бесполезно. Убеждения не занимают, а наживают»583. Фет был симпатичен жене Толстого, к тому же постоянно высказывал в письмах, адресованных ей, искреннее восхищение её красотой, умом и характером.

Софья Андреевна в горькие минуты могла жаловаться Фету на эксцентричное поведение супруга. Например, 15 августа 1888 года она сетовала: «Лев Николаевич никогда не бывает с нами: он работает целыми днями для каких-то крестьян, и вдов, и сирот, и домой возвращается только для пищи или ночлега, усталый и полубольной» — и риторически вопрошала: «Вот у вас много мудрости, Афанасий Афанасьевич, объясните мне, может быть, я не права, что не понимаю, почему нужно бросить своё хозяйство, свою семью, интересы своих детей и их воспитание, чтоб работать на какую-то Анисью и её детей? Не лучше ли бы было дать этим что нужно для пропитанья, а деятельность свою направить на более высокие и близкие цели? Ведь ради этих сельских работ брошено искусство, семья, хозяйство, всё, всё, чем жилось прежде»584.

Как будто под влиянием мужа Софья Андреевна иногда удивлялась сочетанию в Фете возвышенного поэта и хлопотливого помещика, но принимала его таким как есть и проявляла неподдельный интерес к хозяйственной стороне его жизни. Фет мог писать ей о том, о чём неинтересно было знать Толстому, излагать свои взгляды на народное образование, сообщать о покраске