Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

направления или идеала... то и в этом случае Гораций является ярким представителем римского миросозерцания, далёкого от ломок жизни по предвзятым отвлечённостям, а искавшего разрешения жизненных затруднений не только в избежании, но и в мудром предотвращении зла»575.

Эти слова, обращённые к «юношам», не просто фраза — поэт адресует их не какой-то условной молодёжи. Фет предпринял немалые усилия, добиваясь от Учёного комитета Министерства народного просвещения рекомендации своего перевода в качестве учебного пособия для гимназий. Страхов, состоявший в комитете, согласился помочь, хотя и предупреждал, что такая рекомендация значит мало. Она была получена 21 мая 1884 года, и некоторые гимназии действительно приобрели книгу или рекомендовали своим ученикам. Опять же благодаря верному Новосильцеву книга была поднесена Александру III и была принята им благосклонно. Усилиями председателя Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук Н. Я. Грота, Страхова и Аполлона Майкова, выступившего в качестве эксперта, 12 октября 1884 года Фету за неё была присуждена большая Пушкинская премия, помимо почёта принёсшая солидную сумму — тысячу рублей. Это прибавило переводчику энергии (впрочем, в высоком качестве своих переводов Горация Фет был уверен ещё с тех пор, как Тургенев был готов издать их за свои собственные средства) и стимулировало к новым подвигам на этом поприще.

Золотую и серебряную стихотворную латынь Фет переводил жадно и невероятно быстро, издавая книги полных переводов римских авторов одну за другой: в 1885 году — все сатиры Ювенала (кроме одной, публикация которой в России была совершенно невозможна из-за скабрёзного характера), в 1886-м — полное собрание Катулла (140 страниц) и все элегии Тибулла (их сохранилось мало — перевод уместился на двадцати трёх страницах), в 1887-м — «Метаморфозы» Овидия, в 1888-м — «Энеиду» Вергилия и элегии Проперция (178 страниц), в 1889-м — сатиры Персия, в 1891 году — эпиграммы Марциала в двух частях (всего 933 страницы). Такая ошеломляющая скорость работы говорит либо о заведомой халтуре, либо об огромном напряжении и творческом подъёме. Фет не обращал внимания на критику, был уверен в своём знании латыни и римской культуры (впрочем, по трудным вопросам с удовольствием консультировался со знатоками), неколебимо верил в свои переводческие принципы, в свою способность чувствовать поэзию на чужом языке и передавать это чувство читателю.

Энтузиазма придавало искреннее удовольствие, получаемое им от процесса и от результата, наверное, напоминавшее ту радость, которую он пережил когда-то в детстве, переложив русскими словами немецкие стишки о пчёлке. Одновременно придавала сил уверенность, что он осуществляет важную миссию — приносит огромную пользу отечественной культуре и русскому юношеству, которое по-латыни читает всё менее охотно и рискует остаться совсем без драгоценного классического наследия.

Каждая книга переводов становилась декларацией, актом художественной пропаганды, а практически каждый переводимый автор — своего рода новой ипостасью самого Фета, выразителем каких-то сторон его эстетических, философских и общественно-политических взглядов. Практически все самые важные идеи Фета (кроме разве что вредности общины) можно найти в его предисловиях и комментариях к переводам. Так, фетовский Гораций не одобрил бы учение Толстого — он, как и его переводчик, понимал невозможность подчинить его требованиям сферу практической жизни: «...Образованные римляне изучали греков, понимали и высоко ценили их подвиги... но на этом и останавливались по природе, призывавшей их к практическим завоеваниям, к гражданскому устройству, избытку, богатству, славе и всемирному владычеству, до которого не дойдёшь одним спекулятивным мышлением, как бы верно направлено оно ни было. Гораций был слишком зорок и умён, чтобы не видать, что по пути строгого, прямолинейного отрицания (хотя бы и безумных человеческих стремлений, — страстей, — зла) дойдёшь до всемирного самоубийства... Такого исхода мудрости конечно не мог одобрять римлянин, старавшийся жить, и жить хорошо»576. Ювенал предстаёт в качестве «исправленной версии» Некрасова: «Он говорит о современных пороках с пеной у рту, но вопиет по невольному чувству, так же, как нервный человек, стоящий на берегу, может предаваться отчаянью при виде бедствий кораблекрушения, которому он помочь, за полной невозможностью, и не помышляет»577.

Ситуация общественного упадка, отсутствия энергии преобразования обратила читателя к внутреннему миру человека и тем самым создала запрос на интимную лирику. Снова начали в изобилии выходить поэтические сборники, восходили новые поэтические имена, оживились и вернулись в литературу и печать поэты, которых можно назвать соратниками Фета. Настроения напоминали те, что сложились после подавления восстания декабристов: поражение передовых сил переживалось как личная трагедия, как ощущение бесплодно прошедшей жизни, отсутствия жизненных перспектив, стремлений, желаний. Такое чувство когда-то выразил Лермонтов, а теперь выражал Константин Случевский, ярко дебютировавший в начале 1860-х годов, но под влиянием тенденций следующего двадцатилетия вынужденный подобно Фету оставить литературу, а теперь, в восьмидесятые, выпускавший один за другим четыре тома своих «Стихотворений». В менее яркой, но зато более доступной для «широкой публики» форме схожие эмоции выражал Семён Надсон, скончавшийся молодым, успевший выпустить всего одну тонкую книжку «Стихотворения» (1885), которая за три года была переиздана четырежды и превратила его в кумира нескольких поколений читателей.

Начинала пользоваться спросом лирика, совсем далёкая от общественных проблем. В 1881-м издал книгу стихов «На закате» Яков Полонский, старый приятель Фета, с которым он был в ссоре с 1873 года. Выпустил четвёртое издание своего Полного собрания сочинений не сдавший позиций жрец чистого искусства Аполлон Майков. Надолго замолкавший Алексей Апухтин напечатал тоненькую книжицу стихотворений в 1886 году. Появлялись и новые поэты, чьи творческие устремления были близки чистому искусству: граф Арсений Голенищев-Кутузов, не раз называвший себя поклонником и последователем Фета, в 1884 году издал уже второй сборник лирико-философских произведений. Наиболее близким к Фету из молодых казался наполнявший своими стихами суворинские «Новое время» и «Ниву» Константин Фофанов, сделавший своим фирменным знаком лирику «на случай», почти пародийно реализовавший юношеское заявление Фета, что поэзию можно создать буквально из всего (у Фета — из платья, повешенного на стул, у Надсона — из зажжённой сигары или опущенной шторы); пользовавшийся большой популярностью сборник его стихотворений вышел в 1887-м и через год был переиздан.

Фет по-разному относился к этим поэтам. Воскресение музы Полонского, несмотря на их ссору, приветствовал публично: со студенческих лет считал его поэтическим соратником и единомышленником и стихи его ценил очень высоко. О Случевском в письме Страхову от 28 января 1879 года отзывался сдержанно: «...далеко не без таланта». Майкова числил в ряду истинных поэтов — рядом с Тютчевым, Полонским и собой, хотя считал его слишком рассудочным,