Пеший камикадзе, или Уцелевший - Захарий Калашников

за телефоном, по пути мог пообедать, затем купить мобилу и поехать к докторше. Или в обратной последовательности. Тогда, возможно, мы ищем не в том районе. Если он там был — наверняка его вспомнят.

Песков гнал по дороге общего пользования, будто утром с неё сняли все ограничения и отменили ПДД, а мальчишках управлял не машиной, а гоночным болидом на пределе сцепления шин и асфальта.

«Выходит, Егор пропал из-за меня? — в собственной голове решил Песков. — Что, если выяснится: он погиб? Могло ли случиться так, что окажись тогда я с ним рядом, то, что случилось могло не произойти? Всего лишь потому, что нас было бы двое, — нисколько не бравые мысли Пескова потекли как река. — Там, у брода, он меня сильно выручил. Да, что там меня? И что такое выручил? Он всех нас спас! — он бросил косой взгляд на ротного. — Ему было тяжелее, чем нам, но он бросился на выручку и в этом не сомневался. А мы вот — вот готовы прекратить поиски — я это чувствую. У всех ответ простой: уехал. А я знаю: он непременно бы сказал, реши он уехать. Никогда бы не сбежал. Дело следует довести до конца, пока не разыщем его и не спросим, что да как. А пока… Надо искать. Во что бы то ни стало!»

Медведчук неслучайно смотрел в сторону, он выбрал на стекле точку и старался не заглядываться на предметы за ней, чтобы не кружилась голова.

— Мы куда — то опаздывает? — наконец сказал он.

— Мы спешим.

— Мы можем оказаться мёртвыми до того, как попадём в пункт назначения.

— Потерпи, командир. Недолго осталось, — серьёзно сказал Песков, не теряя внимания.

Было около половины первого. До кафе по подсчёту Пескова было около четырёх километров. По подсчёту Медведчука около четырёх с четвертью. По прямой — и того меньше, раза в два. Спокойная поездка могла составить не больше пяти-шести минут ходу, но, казалось, Песков хотел преодолеть эту дистанцию, установив абсолютный и никому ненужный мировой рекорд.

Среди стремительно меняющихся предметов за окном в основном были вечнозелёные дворы с простенькими деревянными оградами, небольшими невзрачными домами и цветочными кустами, в которых пестрели поздние цветы — большая часть домов была откровенными лачугами, бедными, но ухоженными, часть которых была разрушена первыми украинскими бомбёжками, но на скорости, с которой двигалась машина, это было почти невозможно узреть. Всё казалось другим — привлекательным и авантажным. Родным. До томительной боли в сердце, до слёзной дымки в глазах. Зелёные газоны в действительности были землёй с сорняками, защитные лесонасаждения железнодорожных путей — загрязнённым дикорастущим подлеском. В окружении всего этого встречались редкие люди. Все они куда — то спешили, почти у всех были планы и важные дела. Кто — то спешил в одну с ними сторону, кто — то — в противоположную. Вызывая крайнее отвращение, встречались и те, для кого «спешить» было жизнеспособно в тех известных случаях, среди которых блошиная охота казалась весьма безобидным и обязательным условием бытия, торопиться этому люду было некуда, да и незачем. В поисках наживы они шастали повсюду словно бродячие псы с одной единственной целью украсть то, что можно продать за небольшие деньги, чтобы купить дешёвой водки, и дальше, как говорят, отправится по пути с названием: «куда кривая выведет». Глаза просто не хотели их лицезреть. В семнадцатом веке для обозначения дальних странствий, а также некоторых губительных действий и авантюрных похождений придумали слово «приключение», в двадцать первом придумали аж два — «русская весна». В семнадцатом подобных «христарадников» ждали — кого плети по месту жительства, кого ссылка в Сибирь и другое разнообразие острых ощущений и ярких впечатлений, а в двадцать первом — эти асоциальные элементы стали устойчивой и неотъемлемой частью переходного сезона от зимы к лету, вроде «подснежников», и других чудесных политических превращений на Руси. Не такой «весны» ждал Медведчук и народ Донбасса, не нравилось ему происходящее, не нравилась и Егору: лицом подобной весны, — как — то сказал он, — должно стать лицо солдата и офицера Российской армии; и вот Биса не стало, он мог плюнуть на всё и укатить домой, но что — то подсказывало Игорю, что сделать это молчком не было в его характере.

— Вот, блядина! — возмутился Шлыков, едва не заполучив инфаркта. — Куда летит, а? — заорал он вслед автомобилю, пронёсшемуся как баллистическая ракета. Он подхватил с земли камень и запустил вдогонку. — В конец одурели, суки! — Шлыков не без злобы пихнул едва живого Суслова в бок, плетущегося рядом на вялых ногах. — Ты как?

— Хуёво! — с трудом подняв голову, сказал Ас.

В этом слове было всё.

— А зачем жрал, как мразь, что с утра совсем не алло? — сплюнул Шлыков под ноги. — Я говорил: ты всегда должен быть на связи, как минимум с Господом нашим, говорил?

Суслов безвольно кивнул.

— Вот! А ты небось порол до утра, а потом ещё и не дозвониться до тебя! — прочитал он Суслову короткую строгую проповедь. — Все кильдымы и шалманы в доме пришлось обойти, пока тебя нашёл. Спрашивается: нахуя тебе телефон, а?

— Ты сам запретил им пользоваться?

— Правильно! А старая мобила где?

— Корешу подарил.

— Зачем?

— Просил сильно.

— А наебенился зачем?

— Обмывали… Подарок же? — Суслов подался вперёд, ухватившись за дерево. Закрыл лицо ладонью и шумно задышал сквозь пальцы. — Худо мне, Штык, похмелиться бы?

— Господи Иисусе… только не сейчас! Идём, если выгорит, опохмелю.

Они шли пешком, тем же путём, что и Бис незадолго до исчезновения. До появления первых разбитых домов брели молча. Солнце ещё находилось в зените и жара стояла невыносимая. Суслову было плохо, он стонал и без конца хлестал воду. Шлыкова это не беспокоило, его интересовали только протезы.

— Далеко ещё? — торопил он.

— Почти пришли.

— Ты говорил это уже дважды! Ты вообще помнишь где спрятал?

— Конечно, — ответил Ас, прекрасно понимая: у него нет варианта ответить иначе.

После налёта украинской авиации на донецкий аэропорт в конце мая пострадали не только старый и новый терминалы, пострадали сооружения систем обеспечения повседневной жизни населения в районе, досталось и хатам. Те, чьи дома были разрушены и кто испугался, решив не испытывать судьбу, поспешили уехать: кто мог позволить — укатил из страны, кто — то такой возможности не имел — укатил из Донецка, кто — то перебрался в центр, но большинство, кому деваться было некуда, остались.

— Кажется здесь, — сказал наконец Суслов, остановившись у разбитого дома.

Низкий одноэтажный дом, обитый старыми досками и покрытый тускло — коричневым кровельным железом походил