Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира - Константин Александрович Образцов

хотя сюжет в «Гаргантюа и Пантагрюэле» вторичен и характерен для народных пародий, потешающихся над героическими жизнеописаниями и рыцарскими романами. Как и полагается, первым делом мы узнаем о необычайных обстоятельствах рождения героя: мать Гаргантюа, великанша Гаргамелла, вынашивавшая его целых 11 месяцев, объелась соленой требухой, не смогла разродиться должным образом, а потому новорожденный выбрался у нее через ухо, о чем Рабле рассказывает с комичной серьезностью ученого-медика:

«Из-за этого несчастного случая вены устья маточных артерий у роженицы расширились, и ребенок проскочил прямо в полую вену, а затем, взобравшись по диафрагме на высоту плеч, где вышеуказанная вена раздваивается, повернул налево и вылез в левое ухо. Едва появившись на свет, он не закричал, как другие младенцы: „И-и-и! И-и-и!“, — нет, он зычным голосом заорал: „Лакать! Лакать! Лакать!“ — словно всем предлагал лакать, и крик его был слышен от Бюссы до Виваре»[126].

Весь сюжет романа Рабле состоит из подобных буффонных трюков, а художественный текст как будто собран из ярмарочной разноголосицы. Читатель словно оказывается на базарной площади в праздничный день, где во все горло вопят балаганные зазывалы, бродячие артисты выкрикивают похабные куплеты, кружатся акробаты, клоуны разыгрывают потешный бой и, дико вращая глазами, валятся наземь, прижимая к брюху окровавленную свиную требуху; где кукольники пародируют истории о короле Артуре, где тащат куда-то с ревом и воплями обмазанное смолой и вывалянное в перьях чучело — или не чучело? кто разберет! — а шута в бумажной короне под общий хохот забрасывают калом и обливают мочой, причем последнее исполняется самым непосредственным и естественным образом. В соответствии с первым криком новорожденного Гаргантюа все лакают в три горла и едят так, что слово раблезианство стало синонимом беспредельного разнузданного обжорства:

«Тут подали ужин, для которого, помимо всего прочего, было зажарено шестнадцать быков, три телки, тридцать два бычка, шестьдесят три молочных козленка, девяносто пять баранов, триста молочных поросят под превосходным соусом, двести двадцать куропаток, семьсот бекасов, четыреста луденских и корнуальских каплунов, шесть тысяч цыплят и столько же голубей, шестьсот рябчиков, тысяча четыреста зайцев, триста три дрофы и тысяча семьсот каплунят <…> Все это многое множество кушаний мастерски приготовили повара Грангузье: Оближи, Обглодай и Обсоси».

Балаганная стилистика текста любое описание превращает в бесконечное балагурство; вот как, например, описываются занятия маленького Гаргантюа — и кажется, что после каждой шуточной фразы звучит взрыв громкого смеха:

«Точил зубы о колодку, мыл руки похлебкой, расчесывал волосы стаканом, садился между двух стульев, укрывался мокрым мешком, запивал суп водой, как ему аукали, так он и откликался, кусался, когда смеялся, смеялся, когда кусался, частенько плевал в колодец, лопался от жира, нападал на своих, от дождя прятался в воде, ковал, когда остывало, ловил в небе журавля, прикидывался тихоней, драл козла, имел привычку бормотать себе под нос, возвращался к своим баранам, перескакивал из пятого в десятое, бил собаку в назидание льву, начинал не с того конца, обжегшись на молоке, дул на воду, выведывал всю подноготную…»,

— и так на страницу.

В соответствии с традициями жизнеописаний героев и житиями святых, необычные способности Гаргантюа проявляются с детства:

«Этот маленький потаскун щупал своих нянек почем зря и вверху, и внизу, и спереди и сзади и стал уже задавать работу своему гульфику[127]. А няньки ежедневно украшали его гульфик пышными букетами, пышными лентами, пышными цветами, пышными кистями и развлекались тем, что мяли его в руках, точно пластырь, свернутый в трубочку; когда же у гульфика ушки становились на макушке, няньки покатывались со смеху — видно было, что эта игра доставляла им немалое удовольствие».

Невероятное раннее развитие ума и таланта Гаргантюа продемонстрировал, рассказав своему отцу Грангузье о поиске наилучшего способа подтирки зада после испражнения:

«Как-то раз я подтерся бархатной полумаской одной из ваших притворных, то бишь придворных, дам и нашел, что это недурно, — прикосновение мягкой материи к заднепроходному отверстию доставило мне наслаждение неизъяснимое. В другой раз — шапочкой одной из помянутых дам, — ощущение было то же самое. Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но к ним, оказывается, была прицеплена уйма этих поганых золотых шариков, и они мне все седалище ободрали. Антонов огонь ему в зад, этому ювелиру, который их сделал, а заодно и придворной даме, которая их носила! Боль прошла только после того, как я подтерся шляпой пажа, украшенной перьями на швейцарский манер. Затем как-то раз я присел под кустик и подтерся мартовской кошкой, попавшейся мне под руку, но она мне расцарапала своими когтями всю промежность…».

И снова на пару страниц, пока не выясняется, что лучший способ подтирать зад — использовать живого гусенка. По случаю этих экспериментов и размышлений юный Гаргантюа читает отцу пару стихов собственного сочинения, которые для полноты впечатлений мы приведем полностью:

«Харкун, Писун, Пачкун!

Не раз

Ты клал,

А кал

Стекал

На нас.

Валяй,

Воняй,

Но знай:

В антоновом огне сгорает,

Кто жир

Из дыр

В сортир,

Не подтираясь, низвергает».

И еще рондо, созданное в полном соответствии с правилами жанра:

«Мой зад свой голос подает,

На зов природы отвечая.

Вокруг клубится вонь такая,

Что я зажал и нос, и рот.

О, пусть в сей нужник та придет,

Кого я жду, опорожняя

Мой зад!

Тогда я мочевой проход

Прочищу ей, от счастья тая;

Она ж, рукой меня лаская,

Перстом умелым подотрет

Мой зад»[128].

Образы испражнения и мочеиспускания встречаются в книге едва ли не в каждой главе и разрастаются до исполинских масштабов. Вот Гаргантюа является в Париж и, усевшись на башни собора Парижской Богоматери — он ведь великан! — обозревает окрестности и собравшихся поглазеть на него парижан:

«С этими словами он, посмеиваясь, отстегнул свой несравненный гульфик, извлек оттуда нечто и столь обильно оросил собравшихся, что двести шестьдесят тысяч четыреста восемнадцать человек утонули, не считая женщин и детей».

Не менее грандиозно мочится и его лошадь:

«Кобыле между тем припала охота помочиться, и столь обильным оказалось это мочеиспускание, что вскоре на семь миль кругом все было затоплено, моча же ее стекла к броду и так подняла в нем уровень воды, что вся шайка врагов, охваченная ужасом,