Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира - Константин Александрович Образцов

потонула, за исключением очень немногих — тех, кто взял левей, по направлению к холмам».

Достается и случайным прохожим, оказавшимся рядом, когда Гаргантюа вдруг приспичило:

«И тут он пустил такую струю, что она преградила паломникам путь, и пришлось им перебираться через многоводный поток».

Впервые представленная во время ярмарочного карнавала на площади книга Рабле сама целиком вышла из народной карнавальной культуры, для которой обливание нечистотами было таким же неотъемлемым элементом, как тесное переплетение образов жизни и смерти, смешного и страшного[129]. Площадная стихия народного празднества принципиально отличалась от праздников официальных. Вот как говорит о последних великий отечественный ученый Михаил Бахтин:

«Официальный праздник, в сущности, смотрел только назад, в прошлое и этим прошлым освящал существующий в настоящем строй. Официальный праздник, иногда даже вопреки собственной идее, утверждал стабильность, неизменность и вечность всего существующего миропорядка: существующей иерархии, существующих религиозных, политических и моральных ценностей, норм, запретов. Праздник был торжеством уже готовой, победившей, господствующей правды, которая выступала как вечная, неизменная и непререкаемая правда».

В консервативной культуре официальный праздник утверждает доминирование господствующей идеологии. Люди, массово выходящие на шествия и собрания с соответствующими случаю лозунгами и плакатами, включены в игру с властью, по правилам которой им надлежит демонстрировать бурную поддержку и кричать вслед за заводилами на окладе «Ура!» и «Да здравствует!». Власть же в лице своих духовных или светских лидеров утверждает свою незыблемость и стабильность. Но это всего лишь игра. Витальная народная стихия на уровне коллективного подсознательного не терпит мертвечины консерватизма. Поэтому после окончания официального праздника плакаты и транспаранты оказываются на помойке среди нечистот, про тех, о ком днем пели гимны, к вечеру орут похабные частушки, а на затянувшейся до ночи попойке, в которую неизбежно перерастает корпоратив по случаю дня рождения компании, изрядно поддатые менеджеры, наконец, говорят во весь голос, что думают и о корпорации, и о собственнике, и о коллегах.

Подлинный карнавал — это всегда про разрушение, поэтому ведущей стихией его является смех, самая разрушительная сила культуры. Осмеять — значит обесценить, унизить и метафизически уничтожить; не зря насмешка воспринимается как агрессия, естественной и инстинктивной реакцией на которую является насилие. Осмеянный авторитет теряет силу, осмеянная святыня — сакральность. В этом контексте карнавальное забрасывание калом и обливание мочой — квинтэссенция осмеяния и унижения, универсальное для любой народной культуры, от античных вакханалий до традиций русского уголовного мира. Испражнения связаны с семантикой смерти: это то, что тело переработало, отвергло, то, что отправляется вниз, в землю, и это усиливает снижающий жест обмазывания фекалиями или поливания мочой до полного, физического уничтожения.

Однако смех — это еще и мощнейшее средство защиты. Смешное не может быть страшным, поэтому осмеять — средство не только унизить и обесценить, но еще и справиться со страхом через насмешку. Смешное и страшное тесно связаны в карнавальной культуре: отсюда родом смешные страшилища и забавные черти, потешные цирковые уроды, комические глупые короли, и политические анекдоты нового времени — люди с помощью смеха справляются со страхом перед потусторонним, болезнями и уродством, кровожадностью власти, государственным насилием и произволом. Карнавальная смеховая культура одновременно разрушает мертвящий официоз и защищает от страхов, из которых главный для любого человека — страх смерти. Смешные падения и забавные драки, которые в реальной жизни закончились бы серьезным увечьем и смертью, и которые мы так часто встречаем в современных комедиях, родом из народного карнавала с его пародийными похоронами и шутовскими боями. В романе Рабле такой потешной войной становится противостояние Гаргантюа и короля Пикрохола, и вот как описаны подвиги бенедиктинского монаха брата Жана, сражающегося на стороне великана:

«Брат Жан, не говоря худого слова, обрушился на них со страшною силой и, по старинке колотя их по чему ни попало, стал расшвыривать, как котят. Одних он дубасил по черепу, другим ломал руки и ноги, третьим сворачивал шейные позвонки, четвертым отшибал поясницу, кому разбивал нос, кому ставил фонари под глазами, кому заезжал по скуле, кому пересчитывал зубы, кому выворачивал лопатки, иным сокрушал голени, иным вывихивал бедра, иным расплющивал локтевые кости.

Кто пытался укрыться среди густолиственных лоз, тому он, как собаке, перебивал спинной хребет и переламывал крестец.

Кто пытался спастись бегством, тому он ударом по ламбдовидному шву раскалывал на куски черепную коробку.

Кто лез на дерево, полагая, что там безопаснее, тому он загонял перекладину в прямую кишку.

Смельчаку, который решался с ним переведаться, он охотно показывал силу мышц своих, а именно пробивал ему средогрудную перегородку и сердце. Кого ему не удавалось поддеть под ребро, тому он выворачивал желудок, и смерть наступала мгновенно. Иных он со всего размаху бил по пупку, и у них вываливались кишки. Иным протыкал мошонку и задний проход. Свет еще не видел столь ужасного зрелища, можете мне поверить!».

Панург осматривает лицо англичанина, засовывая при этом палец ему в нос. Гигантский Гаргантюа сидит позади этих двоих на стене и наблюдает вместе с группой любопытных. Офорт по Луи Фабрициусу Дюбуру. 1703–1767 гг.

Это и чудовищно, и смешно одновременно. Весь карнавал построен на таком смешении, перевороте, инверсии бинарных оппозиций: страшное делается смешным, шут становится королем, святыня ниспровергается, над серьезным потешаются, весь мир переворачивается с ног на голову и это страшно смешно, как натянутые на голову трусы — еще один комический жест, имеющий карнавальные истоки. В перевернутом вверх тормашками мире голова становится задницей, задница — головой. Собственно, зад — это лицо наизнанку во всех смыслах и функциях, оттого так много связанных с ним символических, словесных, смешных и непристойных жестикуляций, причем и символика, и юмор, и эротизм сходятся в поцелуе в задницу как вывернутом наизнанку привычном поцелуе в губы. У Рабле подобное встречается неоднократно: во второй книге Пантагрюэль, сын Гаргантюа, разрешает судебную тяжбу, которую ведет сеньор Лижизад; в третьей книге панзуйская сивилла, к которой герои пришли за советом, показывает им «свой низ». Кстати, символическая демонстрация своего голого зада известна со времен античных мистерий и вакханалий, которые были чрезвычайно богаты традициями предъявления миру задниц и гениталий, и по-гречески именуется анасирма. Такой жест мог использоваться для устрашения врагов[130], быть частью религиозных ритуалов, связанных с плодородием, и даже защищать от злых духов.

Пантагрюэль, убивающий чудовищного кита. Офорт по Луи Фабрициусу Дюбуру. 1716–1761 гг.

Карнавал по сути