Забытые пьесы 1920-1930-х годов - Татьяна Майская

МУЖИЧКОВ. Это уж тово… мое дело. Я считаю, тут и допрашивать нечего, все и так ясно.

МИША. Что ясно?

МУЖИЧКОВ. Обидел девушку, чего там.

МИША. А я не признаю себя виновным. У меня все согласовано и увязано в ажур по социализму. Это вы только, гнилые пни, увязли в болоте семьи, любви и всякой достоевщины.

МУЖИЧКОВ. Оно конечно, социализм — пряник вкусный. Только мы пока не на пряниках, а на огурцах и картошке.

МИША. Тогда и мне тоже «все и так ясно». Заключение у тебя против… Только смотри, я не виноват, рационально, вот. А если выкинут из партии, тут я не знаю… как это… есть вот я, а то вдруг нет меня… Тогда лучше не жить… Я самоликвидируюсь…

МУЖИЧКОВ (разводит руками). Ну вот, пойми кто хочешь… То боялся, как бы даже не показалось, что ты выкручиваешься, то сам же вдруг запугиваешь. Эх, ты… Кругом шестнадцать… рациональный… Совсем, брат, ты молодой еще и тово… дурачок… И один вот… мне все еще ты кажешься мальчишкой… Оглянуться не успели, как десять лет минуло. Кажется, вчера вот только ты мальчишкой приносил мне в узелке обед на завод. А дома все старался быть как я… даже ходить… вот так… потешный… А на самом деле хороший ты парень… (Подходит к Мише.) Добрый… вихревой только. Конечно, кого теперь винить? Я должен был отвечать за тебя, а мне некогда… Производственный план вот, бочки… Ты уж прости меня… если я виноват… прости. (Кладет руку Мише на голову.) Эх, миляга ты мой… (Гладит его по голове.) Бедняга… (Вытирает глаза.)

МИША (тоже в волнении). Ты тоже… ничего… Жаль только, что ты в дурацком положении.

МУЖИЧКОВ. Как — в дурацком?

МИША. Очень просто. Она… доступная бабенка, а вертит тобой.

МУЖИЧКОВ. Как доступная?

МИША. Конечно, халда.

МУЖИЧКОВ. Ну-ну, ты это брось… не смей, что? Она очень преданный человек.

МИША. Мне, конечно, наплевать. Мать только жаль. Тоскует. Посмотрит, другие по-прежнему для своих мужей хлопочут, а она вроде ни при чем… и кастрюльки ее и сковородки так лежат… И она, бывает, сядет к столу, соберет свои кастрюльки и обнимает их, и плачет… (Тоже плачет.) И… пла… чет…

МУЖИЧКОВ. Э-э… вот тебе и болото быта. Выходит, тово… рационализм тоже — над кастрюлями плачет… Оно жалостно, конечно. Только что ж теперь делать? Любовь совсем дело темное. Плохо мы в ней разбираемся.

МИША. Вот ты и откажись от заключения, раз плохо. Как раз тут любовная канитель. И никак не увязывается, чтоб отец посылал сына на смерть.

МУЖИЧКОВ. Да, на самом деле. А мы все-таки надеемся остаться в поколениях. Оно конечно… очень тово… все равно что с собой кончать…

Садится. Молчат.

МИША. Что ж, я могу выметаться?

Идет.

МУЖИЧКОВ. Нет… да… стой… положи билет. Билет может выдать Контрольная комиссия после разбора дела.

МИША (как пришибленный). Что же теперь?

Вынимает из кармана билет, разворачивает его.

Эх… [Мой…

Прижимает билет к губам, чуть опустив левую руку, прижимает билет к сердцу, из глаз текут слезы.

Родной…

Медленно начинает опускать левую руку на стол, а правой вынимает из кармана револьвер.]

МУЖИЧКОВ. Что ж, сам требовал объективности. Вот и тово… Для дела у меня нет даже самого себя…

[Миша выпускает билет из левой руки, правой подносит к виску револьвер, с напряжением зажмуривается.]

МУЖИЧКОВ. А, постой-ка, постой… А ты ее любишь? Или, как это сказать? Она тебе нравится?

МИША. Нравится.

МУЖИЧКОВ. Ага, ну-ка позови ее. Она там должна быть. А сам посиди-ка тут на диване.

МИША выбегает за дверь.

Ну, так… (Снова придвигая счеты.) А вдруг, говорю, неурожай на полях орошения?

Входят ВАРЬКА и МИША. Варька, сильно смущаясь, подходит к столу.

МИША отходит к дивану.

ВАРЬКА (тихо). Это я…

МУЖИЧКОВ. Ага… Очень хорошо… Садитесь-ка, садитесь, не стесняйтесь… У меня просто. Жеребеночков вы любите? Маленьких таких, нескладных и чистеньких, хоть целуй, ей-бо… очень занятно… А по вашему делу все ясно. Все-таки как — он вас обидел?

ВАРЬКА. Видите, такая вещь… Я теперь много думаю и вижу, что Мишка, пожалуй, не виноват. Тут такая вещь… Все такие. Не то чтобы обыкновенные, а даже партийцы друг с другом, вполне по Дарвину, звери. Только где же тогда человек? Кругом волки да собаки. И такая вещь. О любви человеческой друг к другу нам даже говорить неловко, вроде стыдно…

МУЖИЧКОВ. Ну-у? На самом деле… действительно, пожалуй. Некогда все, понимаете, работа. Обоз вот, бочки… Значит, он, по-вашему, не виноват? Условия… А он вам нравится?

ВАРЬКА. Мне?

МУЖИЧКОВ. Да.

ВАРЬКА. Не… не знаю… нравится…

МУЖИЧКОВ (к обоим). Так какого же вы черта бузу затираете? Убирайтесь вон. Работать только мешаете.

МИША. Это она на словах только ко мне, а на деле к буржую.

ВАРЬКА. А ты к буржуйке…

МУЖИЧКОВ. Стой, стой, не шебурши. (К Мише.) Ты откуда же знаешь, что она к буржую?

МИША. Мне Пруткис говорил.

МУЖИЧКОВ (к Варьке). А ты?

ВАРЬКА. Мне тоже Пруткис.

МУЖИЧКОВ. Ну а Пруткис откуда?

ВАРЬКА и МИША (вместе). Кто его знает… Неизвестно…

МУЖИЧКОВ. Э, как же вы, ребята, не выяснив, и друг на друга тово?..

МИША. На самом деле… (К Варьке.) Как это мы так?

ВАРЬКА. Тут такая вещь… это ты виноват…

МИША. Никакой увязки… (К Мужичкову.) Теперь мы уж сами согласуемся. (К Варьке.) Идем.

МУЖИЧКОВ. Вот, вот, катитесь… А то производственный план лежит, а с вами тут свахой будь, тьфу…

Снова придвигает счеты. МИША и ВАРЬКА выходят.

Значит, вдруг, говорю, на полях неурожай… (Стук в дверь.) Или, скажем, канализация. Эх, мать честная… (Снова стук, бежит к двери.) Занят, занят, к черту всякие частные дела… Вон!..

В дверях появляется ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА.

О, Паша и ты еще?.. Что уж это? Нашествие какое-то, право…

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА (склоняясь к притолоке). Извини уж… Неудобно же мне заходить к тебе туда… или теперь уж так, что нам, простым, и разговаривать нельзя. Барынькам только можно с собачками.

МУЖИЧКОВ. Ну-у? Неужели ты заметила?

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Как же не заметить.

МУЖИЧКОВ. А ты о ком, собственно?

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. О барыньке.

МУЖИЧКОВ. Тьфу!.. А я о собачке… Оказывается, не заметил ее, чтоб она сдохла… Ну, проходи, ладно уж… (Снова садясь за стол.) А вот ты не знаешь, какие в Берлине поля орошения? Великое, брат, дело — образование.

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА (садясь). Я на несколько минут. Видишь… Я, как говорится, по-товарищески к тебе… Все-таки как бы ни было, а в жизни у меня больше тебя ничего нет. Ты, может быть, и забыл уж меня, и с другой… а я все думаю о тебе… (Вытирает кончиком платка глаза.)

МУЖИЧКОВ. Угму… Так, так… Что-нибудь, должно быть, плохое, раз ты так?

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Видишь… как сказать… Хотя ты со мной и не будешь, а и с ней тебе тоже не надо…

МУЖИЧКОВ (исподлобья, поверх очков). Чево-о? Это как же? А если она мне нравится? Чувству, брат, не прикажешь…

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Чувство-то чувство, только смотри, дай чувству волю — заведет в неволю.

МУЖИЧКОВ. Почему же это меня именно заведет? Другие тоже переженились, и даже на восемнадцатилетних, и на графинях, и на княгинях, и им ничего, а меня «заведет».

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Что другие… А вот у тебя как это… Сколько лет жили, и вдруг… Я, конечно, это так… между прочим… только болит же это у меня, сердце разрывается. Я с тобой ни разу об этом не говорила. А имею же право я хоть знать.

МУЖИЧКОВ. Как же, как же… Я думаю, понимаешь, тут тово… Одним словом: любовь…

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Как любовь? Что такое любовь?

МУЖИЧКОВ. Вот именно, что такое любовь?

ПРАСКОВЬЯ ПЕТРОВНА. Я тебя спрашиваю.