Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

Но в эту именно минуту, когда взгляд его холодно и змеинно скользнул по лицу дочери, под окнами послышался рев и песни, и звуки гармошки, и визгливые шаги толпы.

Дуня, Проезжий и Илья переглянулись, когда первыми влетели через тонкое стекло слова частушки, точно угадывая и усиливая напряжение в Петровановой избе.

Не ждала, не чаяла Да батьку опечалила!

— Нешто к нам идут? — испуганно спросила бабушка Устинья.

Испугался Петрован этого вопроса, как змеи и кинулся к двери, шепча Илье:

— Двери на крюк! Двери на крюк! Вот нашли время, дьяволы.

Только теперь он понял весь позор того, что маскированные люди у него в избе увидят городского человека, Дуню и Илью.

Это поняли все сразу. Проезжий встал из-за стола. Илья бросился к двери.

— В притворе лед. Не запирается, — сказал Илья.

— Не впускайте. Не впускайте, — взмолилась Дуня, чувствуя приближение чего-то самого неотвратимого и грозного в ее судьбе.

— Весь пол затопчут, — ворчала бабушка, — Всю избу выстудят.

В избе притихли, и в сердце Дуни смертельною стрелою вонзилась новая частушка:

Мне хоть барин, хоть татарин,Лишь бы денежки платил!

Она прижалась к челу печки и дрожала, слыша, что толпа уже гремит сапогами по крылечку и как кто-то поскользнулся на обледенелом полу в сенях.

— Они в пикульки пикают? — испуганно сказал Микулка.

— Пикают! Тешат дьявола. Молчи! — сказала бабушка глухим баском.

— Ломятся, — шепчет Илья, и они оба с Петрованом уперлись в порог, не давая отворить дверь.

— Безобразие какое! — произнес Проезжий, отступая в угол.

— Эй, тетки, дяди! Впустите поплясать! — кричали ряженные из сеней. — Песню спеть, прибаутку сплесть.

И вслед за тем послышалось мычание, ржание, лай, мяуканье, свинячье хрюканье и разные писки и ревы.

— Эй, ребята! — крикнул знакомый Дуне грубый голос. — Да они двери держат!

— А ну-ка, лошади-коровы. Тяни!

— Голос Пашки Терентьичева. — прошептала Дуня, вспомнив оскорбительную встречу с ним на полосе прошлым летом.

Дверь вместе с Петрованом и Ильей выдернули в сени и, когда толпа уже ввалила в избу, голос Петрована стал едва слышен из-за шума:

— Эй, ребятушки! У меня парненька маленький хворает. Обмороженный. Идите с Богом дальше!

И послышалось среди рычания и хохота:

— Вот это ладно: выгоняют!

— Спасите Бог за хлебосольство!

— Э-э! Да у него тут гости разособые!

Безликая и страшномордая толпа заржала, захрюкала и замычала с новой бурной силой и разрушительным, лохматым, пестро-серым потоком затопила избу. Перевернули стол, сунув его на кровать, прижали в угол Проезжего, Илью и Петрована и сам собой образовался небольшой круг посреди избы для пляса.

В толпе было две партии. Одной — надо было, во что бы то ни стало, поплясать, пошуметь и побаловать, без всякой злой цели, а у другой — была задача: кого-нибудь высмеять и вышутить, побезобразничать и быть главными в толпе, быть ее вождями и героями.

И вот вначале дали выход силам первой партии, дали ей плясать и петь до хрипоты, до усталости, а потом «на верхосытку» выступили главные. И среди главных были наряженные лошадью, коровой и свиньей. Они распоряжались, а, в одетом лошадью, Дуня узнала Пашку.

Когда кончился пляс первой партии, произошла заминка. Одна из первой партии, по голосу незнакомая Дуне девка, крикнула толпе:

— Да вы хозяюшку-то пригласите поплясать.

Еще какой-то парень крикнул:

— Эй, Дуняшка! Што же ты стоишь такая постная?

Но наряженный свиньею растолкал дорогу к Дуне, раскланялся перед нею и дал знак музыкантам.

При внезапно наступившей тишине, одетая коровой девка или баба, запела частушку:

Эй! Дуня, Дуня, Дуня-я!Да, Дуня — ягодка моя…

Дружным ревом, с ладным, гулким топотом сапог все подхватили:

Да, Дуня — ягодка-малинаБольно гра-амотная!..

И вот в это-то время, когда Проезжий, позабыв опять, где он находится и не в тяжелом ли сне видит картину этого веселья, в круг вступила пара наряженных по-городски: «барин» в штанах навыпуск, в каком-то стареньком, должно быть писарском зеленом сюртуке и шляпе, с картонной манишкой на груди, с черной ленточкой вместо галстука, и «барыня», наряженная явно под Дуню, но тоже в шляпе и под самодельным зонтом из старой, тиковой материи, из которой шьют в деревне нижние мужские штаны.

«Барин» поклонился «барыне» и произнес:

— Пожалуйста, ваше почтение, с нами пройтиться и покрасоваться.

— Ах-х! — произнесла «барыня» мужским голосом, и, покрывая общий хохот, грянула песня. Песня вытанцовывала, вздрагивала всей избою:

Эй, как у Дуни от работыРазболелась голова!

При этом «барыня» заохала, подшиблась ручкой, а толпа выколачивала топотом и ревом дальше:

Ай, пошла Дуня к господину,Ха! К Проезжающему!..

Дуня понимала и не понимала песню, но с первых же ее слов притиснулась к месту, с остановившимся дыханием, широко открытыми глазами она глядела на комедию, как на свою собственную казнь.

Первым понял это, оскорбился и выкрикнул Илья:

— Эк, мотри, похвально — как над девкой изгаляются!

Искрой упали слова эти на забывшееся сознание Проезжего. Оплеухою ударили по лицу Петрована. Рогатиной подняли на печке старую Устинью, как разъяренную медведицу, а Дуню они еще больше придавили, убавив ее рост и помутнив в ней разум, пронзивши сердце ледяной иглою.

Как бы в ответ на слова Ильи, толпа еще дружнее запела:

Ай ты, Проезжий господинДа полечи меня один…Ах, на деревне жисть плоха…Да, ха-ха-ха! Ах! Ха-ха-ха!

— Побойтесь Бога-то, ребятушки! — взмолился Петрован, а Илья даже схватил за шиворот, наряженного лошадью, Пашку Терентьичева и кричал ему:

— Да вы, все, погани, ноги йеной не стоите!

— Эх ты, осел-козел! — ответил Пашка. — Не видишь, што у те под носом делается?

— Дурак! — выскочила из толпы одна из девок, наряженная стариком. — Она те присушила, а сама заезжим продает себя.

И полетела в Дуню первая и смертоносная стрела с ее перекошенных губ:

— Паскуда!

Илья узнал «старика». Это та самая Иринка, которая хотела, чтобы Илья с ней женихался, а теперь «играет» с Пашкой.

Только теперь Дуня поднялась и подошла к девке-«старику» с умоляющим, еще святым, еще прекрасным полным слезами взглядом.

— За что? За что эдак?..

И больше не могла ни чего вымолвить, потому что пляшущие «барин с барыней» проделывали в кругу те бесстыжие движения, над которыми в толпе раздавался дружный и жуткий хохот.

И голос Дуни, тихо прозвучавший беспомощным стоном отчаянья, горячим угольком упал на Микулку, и Микулка схватил половину сломанной прялки, замахнулся с печи на толпу и заорал, заверещал:

— Убирайтесь! Че-ерти-и!

А этот крик разбудил и пристыдил Проезжего. Он бросился в толпу с высокоподнятой рукою.

— Как вам не стыдно? Господа! — закричал он, краснея от негодования.

И дружным рыком ответила ему возбужденная толпа.

— Экой ерой! «Воспода»!.. Напугал, мотри!

— Качать его! — крикнул кто-то весело. — В снегу выкупать после согрешения-то с пригожей девкой!..

В толпе поднялся рев, хохот и неразбериха. Схватившиеся Пашка и Илья вывалились в сени. Петрован что-то сипло взвизгивал сквозь слезы, бабушка Устинья злой собакой лаяла с печи, а Микулка визжал от проснувшейся в нем первой скорби за сестру:

— Че-ерти-и! Я не дам вам… Я не дам вам нашу Дунюшку! Черти! Чер-ерти-и! — и обломок прялки полетел на головы толпы.

И только теперь, когда этот крик братишки, бестолковый, но отчаянный и жалкий, с новой силой пронзил сердце Дуни, она бросилась вслед за толпой, с хохотом тащившей в снег Проезжего. Бросилась так быстро, что распущенная коса ее развеялась по воздуху и спал с нее платок, лопнула на упругой груди кофточка от размаха рук и эти руки вцепились в собственные волосы. С кровавых губ, прикушенных в припадке бешенства, полетела в толпу кровавая слюна вместе с надорванным, сразу охрипшим и воюще-рычащим воплем:

— Га-ады вы!.. Гадины проклятые! Раздавили мою душеньку-у!.. Сердце мое р-растоптали-и!..

Из огромных глаз ее впервые глянул на толпу бесстрашный, огненноглазный, не знающий ни о каких законах, ни о каком стыде, ни о каком Боге, Дьявол.

И перед этим Дьяволом толпа отхлынула, выкатилась из избы лохматыми растерзанными клочьями, а визжащий на печи Микулка захлебнулся своим криком и зашелся кашлем.

Рассказ третий

Проезжий испытал оскорбление невинно избиваемого человека, когда вытесненный из Петровановой избы толпою, он был грубо подхвачен на руки, подкинут три раза вверх и брошен в мягкую холодную, ослепительно-сыпучую снежную постель. Кто-то потащил его за ногу, и снег засыпался под куртку. Кто-то разорвал рукав у волчьей дохи, а когда толпа с хохотом и гиканьем отхлынула, Проезжий долго искал в сугробе шапку.