Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

— Ямщик обратный. Кормит лошадей тут… — проворчал дед и вздохнул. — А журиньки на море полетели. Стюдено стает, проходит красно летичко… Проходит!

Еще вздохнул старик, подождал и вновь прислушался: колокольцы затихли, а взамен их с косогора послышалась знакомая ямщицкая песня.

Журавли, отыскивая место для привала, сделали над рощей круг, и снова уронили несколько кликов в пасеку.

Дед увидел у края рощи в отаве спутанных лошадей, которые скакали к стогу, а молодой ямщик заворачивал их к водопою.

Старик поежился, поднялся, взял зипун, накинул на плечи.

— Да, стюдено стает! — сказал он снова, — Пчелок надо скоро убирать в омшаник. Ох-хо-хо-о!

Он вышел из избушки, сделал из руки козырек и еще раз поглядел на юго-запад, куда убегал, упираясь в небо, почтовый тракт, потом подбросил хворосту в костер, поставил черный котелок с картошкой и уселся возле огня, прислушиваясь к столь знакомым, радостным звукам угасающего дня в полях.

— Н-да, прошло, знать, красно летичко, прошло! — опять вздохнул он, — Летит времечко… Летит!

И совсем отчетливо услышал слова приближающейся песни ямщика:

Эй, как на зореньке было, на зареДа-а при вечерней-то было ли поре-е…

— Ишь, запел опять, певун! — ухмыльнулся дед, — Ни заботы, видно, ни печали.

А сам жадно вслушивался в слова песни.

Парень девушку — девку поджидал.

— Ишь ты, все девку надо. Без девки, видно, и песня не поется.

С ноги на ногу ступалДа ума-разума пытал…

— Хе! Без девки, видно и ноги не несут… Ах, ядрено-зелено! — разговаривал на расстоянии с певцом старик. — Да, брат, молодой, дак пой, пока поется! А мне, вот, скоро умирать пора… Не терпит времячко, не ждет.

Солнце совсем зашло за далекие поля, сгустилась краска в облаках, и дед затих, задумался, смотря на разгоревшийся костер.

— Здорово, старичок! Бог в помощь!

Старик вздрогнул и оглянулся.

Из-за избушки, из лесной чащи, с нижней тропинки поднимались двое: мужик с узенькой полуседой бородкой и подросток лет двенадцати. Оба с сумками, запыленные, в плохой одежде, совсем, как нищие.

— У-у! Што бы те клеймило! — не сразу выругался дед, — Как испугал! Вы пошто не по-людски, не по дороге, ходите?

— Да, ишь мы тут спрямить хотели, а вышло: больше наплутали, — ответил Петрован и в голосе его была усталость и виноватая усмешка над собою.

Микулка, сбросив свою сумку, сразу же сел на земь и стал осматривать свои потрескавшиеся босые ноги.

— А што, деда, до деревни тут далеко? — спросил Петрован, опираясь на свой замызганный и суковатый костылек.

— А до какой тебе деревни? — подозрительно прищурился старик.

— Да нам заночевать бы где-нибудь в тепле. Ночи студенее стают. Дело к осени.

— Да, к осени, — густо отозвался дед, — Журавли уж полетели. А вы какие люди будете?

— Да вот пошли на заработки в город, — сказал мужик, как говорил он это всем, не признаваясь, что приемлет подаяние.

— В город?

Дед с ног до головы оглядел прохожих и неодобрительно протянул:

— Та-ак! А издалека?

— Да верст двести прошагали, с хвостиком.

Старик кивнул на Микулку:

— И он, босяк, идет?

— Идет. Ижно с прискочкой, — беззаботно отозвался Петрован, — Только вчера вот, ногу напорол на гвоздь, не то на стекло вострое.

Дед жалостливо качнул голову и смягчился:

— Дак заночевать говоришь? Тут, верст четырнадцать, будет село большое — дак новоселы все, не пускают. Не наш брат — простофили-старожилы. У них хлеба кус не выпросишь… Бедняков не пускают.

— Четырнадцать-то нам поди не прошагать сегодня. Поздновато.

— Как шагать! Шагают всяко.

— Шагаем мы добро, да мозоли нашагали. У меня же нога ломана была.

Дед ухмыльнулся:

— А што так высоко скакал, сломал?

— Орешничал да с кедра упал, — объяснил Петрован. — Лет тому семнадцать. У тебя и ключик тут бежит. Поди напиться можно? — Петрован затягивал беседу, чтобы оттянуть уход и попроситься на ночлег к деду.

— А пошто нельзя? — ответил дед. — Напейся, ежели сомлел. Вода, брат, Божья, не моя. Вода, брат, здесь слеза Господня: сколь студеная, столь светлая. Тут с тракта все прохожие — проезжие спускаются, отводят душу. Особливо летом, в жар.

Услыхав словоохотливость старика Микулка вдруг прозвенел и выручил несмелого отца:

— А ночевать тут у тебя, деданька, нельзя нам?

— Хе-х! Ты! Какой прыткой! Даром што хромой, — сурово промолчал старик.

Микулка засмеялся, а Петрован заговорил прямее:

— Мы признаться с тем и завернули, да не посмели сразу сказать.

Дед посветлел.

— Да ничего, ночуйте, коли люди путные. В избе-то у меня тепло. Солома настлана.

И почуяли себя Прохожие, как дома: празднично, уютно в дедушкиной пасеке. Не ушел бы никуда.

— А ну-ка, парничок, — распорядился дед, — Беги в согру, дровишек сухоньких пособирай. Можешь?

— Могу! — весело сказал Микулка и, оставив свою котомку, заковылял в согру.

Петрован тоже снял котомку и пошел к ручью. Умылся, покрякивая у холодной, освежающей воды и зачерпнув в походный котелок, поднялся к деду.

— Можно одолжиться огоньком? — спросил он, ставя свой котелок рядом с дедовым.

— Ставь, ставь! — строго приказал старик.

— Н-да, — начал Петрован, подбрасывая хворосту в костер, — Летом, дак везде тебе приют: в лесу ли, в поле ли. А теперь уж осень!

— Осень, осень! — вздохнул опять старик, — И комара сколь дней не слышно. У нас комар тут живучий, а и то, видать, померз. Вот и костерок поддерживаю сколь дней уж без последствия.

Помолчали и задумались. А со стороны тракта, с косогора, из-за рощи, доносилась опять и стала нарастать в румяных сумерках ямщицкая песня.

Эй, скажи девка, скажи красна, Скажи правду с кем грешна?

Прислушавшись, поднял голову Петрован. Чем-то давно знакомым повеяло от песни.

Всю я правдушку тебе расскажу: Не тебя, мил-друг, люблю-ю…

— Часто он поет тут, — сказал старик, — Лошадей, знать, на отаве опять пасет сегодня.

И снова зазвучала песня, наполняя тишину и колдуя над умолкнувшим возле костра Петрованом.

Запинаясь и таща охапку хвороста, возвращался Микулка.

— Там кто-то лошадей пасет. Пое-от!.. — протянул он почти испуганно. Но вскоре сел возле костра и тоже покорился песне. Молчал, смотрел в костер и слушал.

Эх! Показалось молодцу Да за досаду за большу: Он ударил красну девку По белу ея лицу! Ах, по румяной по щеке Да по серебряной серьге…

Далеко ушли от дома Петрован с Микулкой, а песни и здесь такие же. Слушая песню, Петрован и не думал, что поет ее пропавший без вести Илья и давно ставший для Петрована таким же близким и родным, как потерявшаяся дочка его Дуня.

А рано на заре, а то и ночью, выкормивши лошадей, уедет ямщик и никогда не будет знать, что тут в избушке, в пасеке, ночуют столь знакомые, столь близкие люди из родной деревни…

Но шевелила сердце песня, доходила до нутра и беспокоила и не пилось, не елось Петровану. Встал он, потихоньку поднялся по крутой тропинке в гору, на тракт и там остановился, не решаясь пойти в рощу на зовущий голос песни.

Солнце закатилось, но небо было еще светло-розовое. Микулка, стесненный строгим взглядом старика, загляделся на закат. Там из красной тучи вылепилась кошка. Выгнув спину она держала лапами светло-желтую мышь, а выше, лицом к западу, сидел на небе кучерявый и величественный старец с длинной бородою и крючковатым носом. Кроваво-огненная борода его росла и загибалась в сторону и на плечо. Микулка загляделся и не вытерпел:

— Деданька! Гляди-ка скорее на небо!.. Старик-то из тучи сделался какой!.. А нос-от, нос-от отпадет сейчас!..

Микулка даже засмеялся.

— А-а! Што бы те стреляло! — оживился дед, — Тоже на небо глядеть умеет. Звездочет какой! Грамотный, што ли?

— Не-е, — стыдливо ответил Микулка и прибавил, — А Дуня наша грамотная… Потерялась которая.

— Кто это? Сестра што ли твоя? — сердито спросил дед, не расслышав последних слов Микулки.

Микулка помолчал, подумал что-то про себя и, не отвечая деду, продолжил:

— Ежели найдем ее дак тожно учиться буду. Я даже во сне её видаю часто, Дуню.

Дед поглядел на мальчугана, помолчал. Любопытно ему стало послушать, что тот еще скажет.

— Раз видел, будто в церкви молится и пла-ачет, плачет. Раз видел барыней… Наря-адная! А вчерася видел, будто с костыльком идет навстречу, нищенкой…

И губы у Микулки дрогнули. Мальчонка замолчал. Большие серые глаза, волосы отливали желтизной и пылью, а лицо было в белом пушке, с потрескавшейся ярко розовой кожей.

Дед оглядел его с головы до ног и заметил, что на исцарапанных и грязно-серых ногах его большие пальцы тупы и коротки.