Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

И Микулка, чтобы показать, что он в самом деле молодец, еле вставил в дергающие все его тело всхлипывания:

— Я, как вырасту… Дак я им всем… Задам!

Окончательно развеселился Петрован, будто ему стакан водки подали. Он даже позабыл о том, что полчаса назад готов был рвать зубами Приезжего, чужого, странного и таинственного человека, а теперь, все более смеясь и возбуждаясь, начал говорить, выбрасывая из себя слова, как раскаленные камни.

— Да, ваше благородие, вот погляди-ка, полюбуйся на житье наше. Приедешь в город, станешь сказывать, как святки у нас праздновал. И смех и грех, ей-богу! Другой раз бежишь за возом да и ну плясать. Из глаз-то искры от мороза сыплются, слезы горохом стынут, а ногами-то веселую разделываешь. Не даром говорится: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.

И Петрован все громче продолжал, обращаясь уже к сыну:

— Запоешь брат, сын Микула, когда век затянется, а житье-бытье поглянется. Хе-хе-э! А ну-ка, сын, пошевели ногами. Согни!

— Встань, встань, Микулушка! — радостно сказала Дуня, видя, что Микулка действует ногами.

И Микулка, все еще крича и ноя, быстро встал на ноги на мягкую кровать.

— Стоит! — сказал торжественно Проезжий.

— Отошел? — радостно спросила бабушка Устинья.

— А ну-ка, попляши, сынок! — крикнул Петрован.

И Микулка, не переставая орать, стал привскакивать, держась за шею Дуни.

— Не надо, Микулушка. Не надо, брателко! — голос Дуни задохнулся и потух, а лицо ее спряталось возле лица Микулки.

Стоял, смотрел и слушал Проезжий, и позабыл, где он и что это вокруг такое? Сон, театр, кошмар или действительная жизнь?

«Да, вот они какие настоящие богатыри!» — сказал он про себя.

— Да будя плакать-то! — посоветовал Микулке Илья, которому этот крик мешал понять, когда и зачем Проезжий снова очутился здесь? — Видал на улице-то маскировщиков, — спросил он у Микулки, — Шиликуны вот экие, носатые. С горбами. Слышишь?

— Пляшут? — спросил Микулка, пересиливая боль и слезы и прислушиваясь.

И все прислушались. Петрован даже продул дырочку во льду на стекле окошка и поглядел одним глазом на улицу.

— В ваш дом, Илюха, ломятся, — сказал Петрован и озабоченно опять остановился возле сына, — Ну, похвораешь — не беда, вот горячка бы не унесла тебя.

— На печку, — всхлипывал Микулка, — Боюсь шилкунов.

— Ах, ты пряник мой медовый! — подбегая к нему замурлыкала старуха и с трудом, большого, долгоногого, потащила внука на печь, — Пойдем, родимый мой, погреемся. Я сама-то ноги свои едва чую. Пальцы-то прихватило, как железом накаленным обожгло.

Вскоре Микулка притих на печке, а вслед за тем в избе наступила тишина, неловкая и напряженная. Как бы не зная о чем говорить, Проезжий, Дуня и Илья разошлись в разные углы избы.

Петрован стал прибирать раскиданные, таявшие на полу комки снега.

Первая нарушила молчание бабушка Устинья. Устроив внука, она взялась было за прялку и увидела, что прялка сломана.

— Да это кто же, матушки, у меня прялку-то сломал? Чьи это чертячьи руки тут ходили без меня? — и пошла кричать, все прибавляя голосу, — Ну, скажи ты — новая напасть! Я теперь, ведь, вовсе, как без рук, останусь. Кто мне даром-то починит ее, а?

Тихо подошла к ней Дуня и шепнула:

— Не тужи, бабушка. Может это к счастью. Может тебе и не придется больше мучиться.

В избе снова наступила тишина. Все ждали и смотрели на Приезжего. И Приезжий, не смотря ни на кого, точно стыдился своих слов, сказал:

— А ведь я, Петрован Василич, шел к тебе ссориться, а вот из-за Микулки-то и позабыл об этом.

— Вам с нами связываться — кака нужда? Конечно дело, я в прошлый раз погорячился, извините, а только наши с вами дела совсем особь статья.

Илья даже рот открыл и переводил жадные глаза с Дуни на Проезжего, а с Проезжего на Петрована.

— Конечно, ты можешь мне опять сказать, чтобы я ушел от вас, но теперь я не уйду, пока мы не помиримся или окончательно не подеремся.

Петрован расхохотался хорошо, открыто, просто.

— Вот это будет ловко! — сказал он, не зная, чем занять свои руки и куда глядеть.

Стараясь не смотреть на Илью, Дуня затихла возле бабушки Устиньи, и руки её теребили конец, свесившейся через плечо, косы.

— Видишь ли, Петрован Василич, — продолжал Проезжий, — Твоя дочь пришла ко мне в слезах сегодня и я… Я, конечно, понимаю ее. Не знаю, как тебе сказать, но… Мне вас обманывать нечего. Я хочу сказать, — он хотел говорить проще, но путался в словах и нескладно продолжал:

— Действительно, такая девушка, как твоя дочь, может найти себе в городе и службу и хорошего жениха, а здесь, особенно теперь, когда тут все так глупо рассуждают про нее, я прямо не советую… И вообще… — он запнулся, смущенный испытующим взглядом Ильи.

Наклонившись с печки и, поняв по-своему туманные слова Проезжего, бабушка Устинья перебила его.

— А ты сам-то, батюшка, из каких будешь? Мы ведь и не знаем, кто ты есть.

— Да я-то человек простой, — ответил он, стараясь говорить короче и понятнее. Хотя я и из дворян, но пришлось мне за идеи пострадать. То есть за народ. Был я студентом и вот меня в Сибирь сослали.

Бабушка Устинья строго прервала его:

— Как ты сказал? Сослали?

— Ну, да, сослали. Да ты не беспокойся бабушка, я совсем ни за воровство, я за народные дела был сослан. Но теперь я в музее, в зоологическом отделе служу, на положении, так сказать, чиновника. При университете.

— Нет, батюшка! — решительно оборвала его бабушка Устинья. — Пусть уж вот она за Илью, али там за кого другого, хоть за батрака идет, а за ссыльного да острожного, оборони ее Господь!

— Бабонька! — тревожно прошептала Дуня. — Да господин Проезжий вовсе и не сватает меня. Что ты, что ты?

— Хы! Сватать! — громко вмешался Илья, — Понятно, не сватает. А ясное же дело, так приглашает…

Петрован даже вскочил с места и сделал нетерпеливое движение. И снова все умолкли.

— Никуда я ее не приглашаю. Послушайте же, господа. И поймите толком. Я же говорю понятным языком? — а, между тем, он чувствовал, как ни подбирал он простые слова, у него все выходило непонятно. Кроме того, он боялся, как бы снова кого не обидеть. — Я не скрою от тебя Петрован Василич, — продолжил он громче, — Что твоя дочь, такая девушка, что будь я свободен, я может быть и сам попросился в женихи к ней, но… Но пока что, конечно, говорю только к тому, что нельзя ей пропадать здесь.

Петрован нахмурился и резко отчеканил:

— Нет, это дело нам не подойдет.

Проезжий еще не успел выразить главную свою мысль, которая столь сильно толкнула его на второй приход к мужику после того, как этот мужик его грубо выгнал. Проезжий был захвачен истинно благородным порывом взять на свою ответственность не только судьбу Микулки, но и Дуни, но и бабушки и даже Петрована, которому он мог в городе найти какую-либо должность сторожа или служителя в том же музее, где он служил сам. Но он не умел этого сказать короче и проще, а главное, не мог заставить поверить в искренность и чистоту его намерений. Он начал волноваться. Петрован и бабушка Устинья верили в его волнение, верили, что барину обидно за их недоверие, но, в то же время, они не могли поверить в самую возможность случая, что жизнь их может стать совсем иной, невероятно новой.

Петрован рубил свое, стараясь говорить, как можно мягче, но внутренне загораясь темной и глухой злобою:

— Да, ничего, я говорю, не беспокойтесь! Нам ничего от вас не надо! — и набросился на Дуню, — Да как же ты-то без согласия родителя на этакое дело можешь согласиться? Ты, когда успела совесть-то свою потерять?

— Да ты пойми, чудак ты этакий! — кричал негодующе Проезжий. — Никакого тут позору нет: я мальчика твоего на казенный счет могу в ученье отдать. А всех вас на службу устроить. Понимаешь ты теперь?

— И понимать я не желаю ничего! — все более горячился Петрован, — Я вовсе даже и неграмотный. И ни каких мне ваших слов не надо. Извините настолько! А дочь моя еще из воли у меня не смеет выйти. С дочерью мы, не прогневайтесь, управимся!

— Эти слова звучали уже зловещей угрозой, и Дуня поняла это. В ней закипело новое, неведомое раньше чувство бурного протеста против тупости отца.

— Тятенька! Напрасно ты об этом человеке худо думаешь. Пошто ты про доброе не можешь думать?

Но Петрован желал только того, чтобы Проезжий поскорее ушел. Хотелось удержать рвущиеся из него крикливые ругательства, но в этой сдержанности все яснее делалось, что с дочерью он должен поступить жестоко. Нельзя, не может он иначе поступить с ней. Слишком оскорбила она в нем всю его былую к ней любовь и ласку. Довольно он мирволил ей. Довольно! Теперь пора и поучить ее. И взгляд его упал на толстую и тяжелую косу дочери и напомнил о другой, более тонкой и темной косе покойной бабы, которую со сладкой и острой болью таскал за косы по полу, вымещая на ней все обиды, все терзания, все огненные оскорбления, возникавшие со всех сторон в его мужичьей темной жизни.