Былина о Микуле Буяновиче - Георгий Гребенщиков

Шкуры на дворнягах ощетиниваются. Оборони Бог в это время обозлить собаку. Давно забытый закон согревания теплым, насыщенным еще горячей кровью мясом, вспоминается тогда собаками. Псы сибирские делаются в это время смелыми настолько, что не только загнанного той же смелостью в деревню волка могут осадить и разорвать на части, но и друга — человека могут растерзать и съесть горячим. Особенно, если собаки действуют артелью.

Но на дворе Святки и разве кто удержит молодежь в избе? Если мороза бояться, то и скоту корму давать нельзя и сам с голоду подохнешь, сидючи в нетопленой избе.

Только потеплее одевайся, попроворней двигайся и крякай чаще, чего-нибудь кричи и ухай и не замерзнешь! Так наказывают люди старые, бывалые.

Но разве молодежь послушается старших? Разве молодая кровь чего-нибудь боится? Никогда в жизни и нигде на свете.

А русские Святки только раз в году бывают и всегда в Крещенские морозы — чего же сидеть дома? Да и всего-то для веселья три дня с половиной. Уж под Крещенский Сочельник ни плясать, ни образину надевать нельзя. Хорошо в селе, где церковь есть и где в Крещенье можно в освященной проруби выкупаться: смыть святочные потехи дьявола. А в деревнях, где нет церкви, в Крещенский Сочельник маскируются только безбожники да неуемная безотцовщина.

А тут же еще такой редкий случай на деревне выпал: какой-то барин из-за снежных вьюг застрял на земской квартире и по деревне слух пошел… Да что слух! Многие сами видели, как барин к Петровановой Авдотье приехал, деньги Петровану сотенными выдал, а сегодня, в первый Святочный день, Авдотья выщелкнулась в свое праздничное кашемировое платье и сама, бесстыжая, пошла к нему на земскую…

— Врешь?

— Вот те Истинный!.. С утра уж раз ходила, а после обеда опять пошла.

И вот забегали из избы в избу девки, загыгыкали ребята, запосмеивались мужики и бабы и на лету схватила эту новость бегавшая по деревне пестрая толпа замаскированных парней и девок. Пашка Терентьичев быстро удумал самодельную комедию, а девки тут же сочинили новую частушку и пропели под хриплую гармошку и бандурку. И такой поднялся по деревне развеселый шум, даже собаки хором лаяли.

Ничего не знали только те, кого деревня злою шуткой высмеивала, бегая толпою по избам и наплясывая по подоконью.

Толпа была и возле земской да «представлять» пока что побоялась: может быть барин в само деле какой-нибудь начальник. Поплясали и попели без комедии и барин был доволен. Хотел дать денег на водку, но постеснялся, вспоминая случай с Петрованом. Сел за стол и долго все подробности записывал в тетрадку. Даже не слышал, как входил хозяин спрашивать — не хочет ли барин поесть. Хозяин, по усмешке барина, с какой он писал, подумал, что это человек не из простых, а из каких-нибудь особых: либо царский доглядчик, либо «сполитический». По настоящему никто не знал в деревне, кроме писаря, что значит это слово, но все знали, что это люди, не дай Бог, опасные.

Когда же вошла Дуня… А вошла она сперва в хозяйскую избу и вошла со строгим, гордо поднятым — не тронь меня — лицом и, долго терла руки и щеки, побелевшие от мороза. Потом розовая от согретой крови робко спросила — можно ли поговорить с «приезжим поученым господином» — так она сказала. Мужик прошел в земскую горницу на цыпочках и доложил барину шепотом, с улыбкою лукавой и растерянной:

— Девица тут одна… Пришла уже вдругорядь. С утра была да вы еще спали. Желает вас повидать.

Не умел ли барин оградить девицу от стыда или сам подумал, что она пришла с тем самым, о чем говорила баба Спиридоновна и хитрая улыбка мужика, но только и он, барин, улыбнулся мужику лукаво и растерянно, а для приличия пожал плечами.

— Ну, что же, пусть войдет.

И вот Дуня вошла. Из-под полушалка высыпались две льняные, бело-шелковые пряди волос ее, когда она перекрестилась на икону и, краснея, поклонилась Проезжему.

В волнении и стыде она запнулась на первых же словах, которые заучивала, идя сюда, и Проезжий не мог не уступить, не покориться перед этой ясною и чистою наивностью с глазами томными от стыда и от наполнивших их слез. Он сам заговорил и усадил ее на лавку, стараясь уловить потупящийся, но горящий тайною решимостью взгляд девицы, начал спрашивать о разных глупостях:

— Неужели у вас всю зиму мороз такой бывает? А почему не маскируетесь вы сами?

Дуня, словно и не слышала его слов. Молчала. И, наконец, проговорила свое:

— За тятеньку я пришла… Чтобы вы на него не прогневались…

— Ну, что вы, что вы! — начал сперва барин, весело смеясь и понимая, что в Дуниной семье ждут Бог-весть какой грозы за поступок Петрована.

— А окромя того я к вам пришла… — и Дуня встала с лавки для пущей смелости и новая заминка была торжественной и жуткой для нее, — Братец у меня есть, по восьмому году… — вымолвила она через силу, — Вы его видели… Шустрый он у нас и очень даже понятливый…

И вдруг с задрожавшими губами, с бледным, молитвенно-покорным лицом она опустилась на колени перед барином.

— Ну, что вы это?.. Что вы? — только мог он вскрикнуть и, подняв ее, усадил на лавку, прикоснулся к ее задрожавшим плечам и залепетал:

— Ну, конечно! Я все понимаю. Вы такая удивительная, исключительная в этой безобразной обстановке… И я не только вашему братишке помогу, но я и вас отсюда постараюсь вытащить. Только нужно сделать так, чтобы, вы понимаете, я тоже подневольный человек, ведь я в ссыльных… На меня и там и здесь смотрят с подозрением. Но вы поверьте мне, я это сделаю… Поверьте и немного потерпите…

Только эти последние слова, сказанные сильно и уверенно, помогли Дуне справиться с собою. Она вытерла лицо, теперь красное уже не от мороза. Сквозь ее всхлипывания пробилась улыбка мучительного стыда за все: за свои слезы, за свои слова и за этот неожиданный земной поклон. И, подавляя в себе этот стыд, она чуть слышно шептала:

— Мне уже ничего не надо. Мои годы для учения уже не подходящи, а он только на свет идет. И как мечтала я: вот так бы приехал какой человек могущий и взял бы, усадил его в повозку… А годов через пятнадцать… вдруг бы сам он эдаким могущим приехал в деревню!.. И всем бы, всем бы этим… разъяснил! — и снова Дуня захлебнулась взрывом слез, накопленных за много одиноких дней и месяцев горьких мечтаний.

… Так вот по этому-то делу и отважилась Дуня пойти на земскую, зная хорошо, что из-за этого пойдут по деревне злые шепотки и сплетни. Но она верила в свои мечты о брате, верила в эту далекую, неведомую, но прекрасную жизнь там, откуда прикатил этот случайный гость.

А гость был в самом деле редкий и хороший. У него исчезли всякие дурные мысли, когда он успокоив Дуню, вслух обдумывал, как он сегодня вместе с ней поедет к ее отцу и бабушке, и как он тем самым даст понять всем деревенским олухам, что Дуня самая прекрасная и идеальная из деревенских девушек. Он так и сказал это непонятное Дуне слово «идеальная». Наконец, он действительно устроить в городе Микулку, а потом и Дуню где-нибудь в хороший дом, к хорошим людям.

А Микулка даже и не думал, что за его судьбу в земской избе сестренка испытывает стыд и проливает чистые, девичьи слезы.

В новой розовой рубахе, с куском белого калача, Микулка сидел на печке. От удовольствия, что сегодня он в новой рубахе, что ест калач и что не один в избе, он был особенно разговорчив. Бабушка считала, что в праздник работать грешно, а потому сидела пнем, куда-то устремив подслеповатые глаза и думая о своем. Отец собирался на охоту, на волков на падали, сидел возле стола, чистил ружье и починял свое плохонькое охотничье снаряжение.

— Я, когда вырасту, дак еще не эки обновы накуплю! — говорил Микулка, полагая, что его слушают и отец и бабушка, — Все-ем накуплю. И Дуняшке и бабушке по кацавейке да по фартуку да по сапогам новым… Со скрипом ижно.

Петрован даже посветлел немного.

— Ох, едят те мухи с комарами! Купишь?.. Всем? И мне купишь?

— Нет, я сперва Дуняшке. Шубу теплую, как у Лукичихи да рукавицы с пальцами. Да тожно это… как его?.. Шаль пуховую!

Микулка входил в азарт от щедрости и припоминал все, что он видел хорошего и нового у других.

Петровану стало весело от этих слов парнишки и он поддакнул из плясовой песенки:

— Шаль пухова да нова, штоб не стыла голова. Эдак, сынок, а? А мне, видно, так уж ничего и не купишь?

— Тебе-то? — переспросил Микулка, рассеянно скосив глаза и тотчас же вспомнил:

— А ты не будешь Дунюшку ругать? Если будешь, дак я, когда вырасту, сам тебя наругаю…

Петрован расхохотался от этих угроз сына и даже позабыл про сегодняшнюю ссору с дочерью, которая ушла куда-то из избы.

— Это ты отца-то наругаешь? — разболтался Петрован. — Вот это ладно — добро, сынок! Я тогда буду старенький, робить сил у меня не будет, а ты меня ругать начнешь… Возьму я костылек и пойду из своей избы куда-нибудь на улицу.