Эмансипированные женщины - Болеслав Прус

Пани Арнольд все чаще посвящала Мадзю в свои домашние дела и даже рассказывала новости с того света, которые сообщали ей пишущие или стучащие духи.

Даже Элена Норская, которая все еще жила у Арнольдов, перестала разговаривать с Мадзей высокомерным, порой даже ироническим тоном. Но за холодной любезностью Эленки скрывалось какое-то чувство, над чем Мадзя не любила задумываться.

Только Ада Сольская не изменилась, по-прежнему оставалась сердечной и доброй, а пан Стефан стал серьезней. Всякий раз, когда Мадзя сидела у Ады, он неизменно появлялся со своей собакой и молча слушал разговоры девушек, играя загривком Цезаря. Но он больше не ухаживал за Мадзей и даже не острил; видно, его все еще угнетала история с театром, так по крайней мере думала Мадзя.

Эти незначительные и, наверно, только кажущиеся перемены обеспокоили Мадзю. Не раз она спрашивала себя: "Что бы это могло значить?" - тут же сама себе отвечала: "Ах, мне это только кажется!" - но снова возвращалась все к той же мысли: "А все-таки что бы это могло значить? Ведь не стала же я лучше и умней, чем две недели назад".

Однажды - это было в марте - Мадзя сидела в своем кабинете, глядя на сад Сольских, не особенно большой, но полный старых лип и каштанов. Солнце крепко пригревало. Белый снег, еще лежавший местами на бурой траве, таял, испарялся, и пары, уносясь вверх, летели на север, как стая серебристых птиц. Ветви деревьев трепетали под теплым, но вместе с тем суровым дуновеньем, и на землю сыпались с них последние ледяные сосульки.

Несмотря на ясное небо, было парно и мокро. Мокрыми были дорожки, газоны, деревья и крыши, с которых падала капель.

Из-под белой пелены снега, словно птенчик, проклюнулась весна, еще не обсохшая и обнаженная.

Вдали, за садовой решеткой, сновали по тротуару пешеходы, суетливые, оживленные, одетые уже по-весеннему.

"Вот почему, - думала Мадзя, - люди кажутся мне лучше. Они стали веселей. Весна принесла им радость, как деревьям молодые листочки; зеленое дерево красивей голых ветвей, а веселый человек лучше угрюмого..."

В углу сада она заметила кучку ребятишек, которые нашли сухую проталинку и огораживали ее палочками, как забором. Там был внучек камердинера, внучка швейцара, сын повара, два сына лакея, племянница ключницы - незначительная часть ребятишек, родители которых служили у Сольских.

Мадзя вспомнила, что прислуги в этом особняке с детьми несколько десятков человек, и в голову ей пришла странная мысль. Все эти люди едят, спят, развлекаются или скучают, женятся и растят детей не только без разрешения, но и без ведома Сольских. Они живут совсем иной жизнью, чем их хозяева, как живут вот эти деревья в саду, не заботясь о земле, соками которой они питаются.

Кто же тут от кого зависит: деревья от земли или земля от деревьев, прислуга от Сольских или Сольские от прислуги? Действительно ли Сольские хозяева этого особняка, в котором у каждой семьи свои заботы, радости и цели, не зависящие от воли Сольских? И кто в конце концов они, эти могучие Сольские, как не бедные рабы, которым повар дает обеды, лакеи убирают и согревают жилище, горничные меняют белье, а управляющий добывает деньги.

Что же удивительного в том, что они не знают счастья?

"Отец был прав, - подумала Мадзя, - когда говорил мне, что барам завидовать нечего. Но что же я здесь такое?"

Взгляд ее устремился за решетку, где сновали пешеходы.

"Вот что: прохожий, который появляется в одном конце сада, смотрит минуту на его деревья, дышит его воздухом, а через минуту исчезает в другом конце..."

Ее удручали эти мысли, она считала, что с ее стороны это проявление неблагодарности по отношению к Сольским. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, она перешла в гостиную.

Окна гостиной выходили во двор. Под колоннадой особняка сидел в кресле швейцар с седыми бакенбардами, в длинной ливрее и разговаривал с какой-то женщиной в черном, закутанной в черную вуаль так, что лицо ее нельзя было разглядеть.

Через минуту женщина попрощалась с швейцаром и неровной походкой направилась к воротам. Она свернула на тротуар и вскоре растаяла в живом человеческом потоке, который тек неведомо куда и неведомо на какие берега выбрасывал свои капли.

"Может, это какая-нибудь бедная женщина с просьбой к Аде?" - подумала Мадзя, и сердце ее сжалось.

Швейцар разговаривал уже с молодым лакеем, а вскоре к ним присоединился и полотер.

И снова Мадзя задалась вопросом, что же делают в особняке эти люди? Для себя очень много: они веселятся, скучают, отдыхают, растят детей... Но что они делают для Сольских? Швейцар следит за порядком в вестибюле, камердинер следит за порядком в гардеробе пана Стефана, горничная следит за порядком в гардеробе Ады, управляющий следит за порядком в поступлении доходов.

Никто здесь ничего не меняет, ничего не создает, не двигает вперед, все только поддерживают раз навсегда установленный порядок, в котором две благородные души - Ады и Сольского - сохраняются, как допотопные мотыльки в куске янтаря. Все слуги сами живут полной, личной жизнью, а работают только в одном направлении, чтобы их господа не жили и даже не думали о том, что есть какая-то жизнь, полная забот и радостей, труда и отдыха, борьбы, неудач и побед.

"Ах, какая я нехорошая! - шепчет Мадзя. - И что это я вздумала критиковать Сольских, ведь я пользуюсь их добротой?"

В дверь постучались, вошла горничная с письмом.

- Какая-то женщина, - сказала она, - дала швейцару это письмо для вас.

- В черном костюме? С черной вуалью? - спросила Мадзя.

- Да, барышня. Она, верно, тут недалеко и ждет ответа. Какая-то бедная женщина.

Мадзя торопливо распечатала конверт и вот что прочла в письме, написанном незнакомым почерком:

"Я была у вас три раза, но мне говорили, что вас нет дома, и я догадалась, что вы не хотите принять меня. Я вас понимаю и примирилась с мыслью, что не могу ждать милосердия, потому что не стою его.

Простите за назойливость, но вы были так добры к нам в Иксинове, и я видела слезы на ваших глазах, когда вы вошли к нам в комнату на постоялом дворе. Помните, сударыня? Я тогда плакала, но боже правый, это ведь были наши лучшие времена. Нищета не несчастье и даже не болезнь; человек только тогда подлинно несчастен, когда остается один на один со своими страхами и муками, когда не может больше верить чужим клятвам и даже слезам.

Простите меня за это бессвязное письмо, но я так страдаю, мне так необходимо хотя бы мысленно с кем-нибудь поговорить, что я бы чувствовала себя почти счастливой, будь у меня собственный камень, который можно было бы целовать и обливать слезами. Знаю, никто уже меня не спасет, но пишу, как утопающий, который взывает о помощи, хотя никто его не слышит.

Быть может, это мои последние слова на этом свете. Я обращаюсь с ними к вам, потому что вы были моей последней надеждой. Несколько дней я говорила себе: она спасет меня или хоть ободрит, ведь у нее ангельское сердце. Но я убедилась, что это невозможно: есть поступки, которым нет прощенья.

Прощайте, и заклинаю вас - не ищите меня. Я понимаю, что помощь мне теперь не нужна, ибо нет такой силы, которая могла бы предотвратить то, чего я страшусь. Если можете, вспомните иногда обо мне, а впрочем, лучше не вспоминайте: одна мысль о том, что есть еще добрые сердца, привела бы меня в отчаяние. И все же хоть помолитесь за меня. Боже, боже, я так одинока, так покинута, что если бы даже кто-то помолился за меня, мне было бы хорошо, как на самом лучшем концерте.

Помните ли вы наш концерт в Иксинове? Ах, если земля не расступится под моими ногами, то нет уже милосердия на свете.

Еще раз умоляю: не ищите меня, вы принесете мне больше горя, чем добра. Сегодня у меня одно желание, чтобы никто не говорил обо мне, не слышал и не видел меня. В конце концов я, может, не так уж и несчастна, просто очень расстроена, а это пройдет. У нас, артисток, нервы в самом деле раздражены.

Стелла".

Мадзя вся в слезах бросилась к Аде, показала ей письмо и в немногих словах рассказала историю своего знакомства с певицей. Панна Сольская отнеслась к этому спокойно.

- Прежде всего не догадываешься ли ты, что ей может грозить? - спросила она. - Самоубийство? Пожалуй, нет. Не бросил ли ее друг декламатор? А может, она...

Обе девушки покраснели.

- Всякие мысли приходят мне в голову, - ответила Мадзя. - Может, она боится попасть в тюрьму?

Ада нахмурилась.

- Стефан нашел бы ее через полицию, - сказала она. - Однако если она боится попасть в тюрьму, мы оказали бы ей плохую услугу. Во всяком случае... Ты не знаешь, как ее зовут? Пусть Юзеф хоть съездит в адресный стол.

Юзеф поехал в адресный стол и через полчаса вернулся с ответом, что Марта Овсинская, певица, проживавшая в Новом Мясте, в мае прошлого года выехала из Варшавы.

- Если она сейчас нигде не прописана, - заметила Ада, - значит, скрывается. Тогда она, пожалуй, правильно поступила, что не стала больше искать встреч с тобой.