Автобиография - Франко Дзеффирелли

Ванесса Редгрейв — актриса, которую я знаю много лет и очень высоко ценю, несмотря на полную противоположность наших политических взглядов. Наконец-то я получил возможность пригласить ее на маленькую, но очень важную роль — безумной монахини, практически заживо погребенной в монастыре. У нее в фильме только два эпизода, но в них и заключается драматизм всей истории, и ей удалось блестяще его передать, особенно в сцене, когда она прерывает торжественный обряд в соборе. Это была такая потрясающая игра, что вызвала овацию всех, кто присутствовал в церкви в тот момент.

В этом фильме есть эпизоды, которые очень мне дороги, несмотря на то что в сценарии так и не удалось как следует выстроить весь сюжет. Когда меня спрашивают, какие свои фильмы я люблю больше всего, я отвечаю обычно: «Те, которые не имели успеха. Я люблю их, как любят ребенка-инвалида: здоровый ребенок сам за себя постоит, а больному нужны поддержка и очень много любви».

В ноябре римский Оперный театр выпустил «Аиду», которую я ставил в «Ла Скала» в 1963 году. Джан Паоло Креши помнил тот спектакль и предложил его возобновить. По непонятной причине, но к большой нашей удаче, «Ла Скала» сохранил весь реквизит, хотя за прошедшие тридцать лет показывал «Аиду» всего два раза, и рассчитывать на перемены во время царствования Мути не приходилось. Очень много реквизита уничтожается из-за нехватки места для хранения, но к этой «Аиде» было такое почтительное отношение, что никто не осмелился на нее посягнуть, и место было найдено. Я уговорил Лилу де Нобили, художника-постановщика спектакля, приехать в Рим и привести в порядок оформление, и ее восхитительным египетским фантазиям удалось сохранить то волшебство, которое произвело такое сильное впечатление на зрителей «Ла Скала» тридцать лет назад.

Не могу передать радостное волнение, которое охватило меня, когда я увидел, как ожил старый спектакль. Сцена была оформлена в стиле самой первой каирской постановки 1871 года, она была такой насыщенной и такой живописной, что и в Риме тридцать лет спустя зрители были околдованы и потрясены.

Я не терял связи с Клейбером и рассчитывал снова привлечь его к совместной работе, настойчиво предлагая ему всевозможные варианты: «Трубадур», «Фальстаф», «Дон Жуан». Он всегда находил повод отказаться, но я продолжал надеяться. До меня стали все чаще доходить слухи о его решении окончательно оставить работу. В самом деле, он дирижировал в последний раз в 1994 году. Но я не сдавался. Я всегда сам стремился не оставаться без работы и не мог согласиться с тем, что такой огромный талант, как у Клейбера, невостребован. Я рассказал ему по телефону о так порадовавшем меня возвращении «Аиды», и он проявил определенный интерес. Это обнадеживало, но в общем ничего конкретного. Поэтому я совершенно не ожидал увидеть его на генеральной репетиции, в одиночестве сидящего в ложе. Он крепко пожал мне руку и долго держал ее в своей, не говоря ни слова. Суматоха большого театра, которую он увидел на сцене, взволновала, а может быть, и потрясла его. Тут я его возьми да и спроси, как последний дурак, почему бы нам снова не начать работать вместе. Он сразу сменил тему.

В конце репетиции я вернулся в ложу, но его уже и след простыл.

Позже он позвонил и извинился, что уехал, не дождавшись конца. Мы долго и очень приятно разговаривали, как часто случалось и раньше. Он расспрашивал меня, как нам с Лилой удалось создать оформление в полном соответствии с музыкой Верди.

XXIII. Политика и призраки

В начале 1994 года мне позвонил Сильвио Берлускони, сильно встревоженный сложившейся политической ситуацией. В России коммунизм пал окончательно, и надпись «конец» уже подвела черту под советской властью, но теперь он грозил с легкостью воскреснуть в моей собственной стране. По всей Италии шли расследования, миланский суд так и сыпал обвинениями, и все демократические партии, простоявшие у власти сорок лет, разваливались на глазах. «Чистые руки» мгновенно уничтожили весь демократический центр, но еле коснулись, причем довольно доброжелательно, коммунистической партии, которая объявила о внутренней перестройке, но изменила только место и время, ничуть не изменившись по сути. Коммунисты готовились одержать решающую победу на грядущих выборах с помощью «забавной военной хитрости», как выразился тогдашний секретарь партии Акилле Оккетто.

Берлускони понял, что его гражданский долг — вмешаться в политическую борьбу, ибо только так можно создать оружие, которое сумеет помешать коммунистам взять власть. Он призвал всех итальянцев, верящих в демократические ценности, присоединиться к нему и основать новую партию «Вперед, Италия!»

Он обратился ко мне одному из первых как к старому и проверенному другу, известному антикоммунистическими убеждениями. Его позиция сразу показалась мне очень убедительной. Именно это было нужно нашей несчастной стране, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся в результате распада партий, и собрать все демократические силы для противостояния коммунизму. Хотя я был уверен, что Берлускони как следует обдумал свое решение, мне оно казалось по-прежнему немного «донкихотским». Берлускони — самый богатый человек в Италии и наиболее удачливый из всех, кого я знаю. Для него, руководящего гигантской экономической империей, это значило рисковать буквально всем. Но Сильвио сказал, что провел в одиночестве десять дней, обо всем подумал, взвесил все «за» и «против» как с профессиональной, так и с личной точки зрения.

— Я готов, даже если рискую потерять все, что имею, нам нужно что-то делать немедленно, работать изо всех сил ради нашей страны и ради будущего наших детей. Итальянская культура — это поле, на котором коммунисты пасутся уже пятьдесят лет, они командуют без стеснения в школах, в университетах и на телевидении, управляют профсоюзами и средствами массовой информации, прокуратурой и судами. Если они получат большинство в парламенте, у них в руках окажется вся страна. — И он еще раз твердо сказал: — Если они победят, то установят железную власть, и мы снова, на этот раз навсегда, потеряем свободу.

Не раздумывая, я обещал ему любую поддержку, какая потребуется. Он предложил мне выставить свою кандидатуру в сенат от одного из трех округов, на выбор, — Флоренции, Вероны и Катании. Я сразу сказал, что Тоскана — пропащее дело, в политическом смысле она одна из последних «коммунистических республик в мире», вроде Кубы и Северной Корси. С Вероной у меня всегда была особая связь, как культурная, так и душевная, но Катания привлекала меня больше. Я попал туда, когда делал первые шаги в кино (фильм Висконти «Земля дрожит»), всегда любил этот город и даже в конце концов «обручился» с ним, когда снимал там «Воробья». Чудесный город, один из самых красивых. Люди там прекрасно воспитаны, умны, очень тонкого поведения. За время съемок «Воробья» я залезал в самые укромные уголки и знакомился с людьми всех возрастов и уровней, особенно с молодыми. Мне очень нравилась перспектива опять вернуться к ним и вместе попытаться решить проблемы, которые нависли над их городом и над всей Италией. А проблем было множество.