Автобиография - Франко Дзеффирелли

Съемки закончились, и в канун Рождества я вернулся в Рим, чтобы немедленно опять приступить к обязанностям сенатора. Уж в чем в чем, а в том, что я пренебрегал этими обязанностями, меня точно обвинить нельзя. Я столько времени и сил потратил на исполнение своего долга еще и потому, что знал: мое избрание было встречено многими с предубеждением. «Ах, эти деятели искусства, они в политике ничего не понимают. Он долго не задержится».

А вот и нет, я задержался, да еще как!

В начале 1995 года лондонский журнал «Screen International» назвал меня фашистом, потому что меня избрали вместе с Берлускони; статья была на целую страницу. Такое оскорбление пропустить безнаказанно я не мог. Мой адвокат посоветовал подать на журнал в суд и потребовать компенсацию в двести тысяч фунтов. Издатель сразу же понял, что серьезно рискует, и предложил официально опровергнуть обвинение в журнале. Я напомнил ему знаменитый случай с Кэри Грантом, когда одно американское издание заявило, что он гомосексуалист, но потом сразу же решило исправить ошибку, публично попросив извинения. Грант ответил, что с удовольствием откажется от иска (он требовал десять миллионов долларов!), если газета гарантирует, что каждый, кто читал оскорбительную статью, прочтет и опровержение, а это, разумеется, невозможно. «Screen International» тоже не мог мне ничего гарантировать, и мы дошли до суда. Суд вынес решение выплатить мне сто тысяч фунтов. Я отвез свеженький чек в Катанию и передал его епископу Боммарито в качестве поддержки организациям, помогающим детям.

В мае того же года меня пригласили в Эдинбург на праздник Шотландской гвардии по случаю пятидесятилетия победы во Второй мировой войне. Еще был жив кое-кто из ветеранов, пришли дети и внуки тех, кого уже не было. На меня нахлынули воспоминания военных дней, всего того, что пришлось пережить, минуты прекрасные и торжественные — и совсем другие. Я снова обнял Джимми Ридделла, моего «брата по крови», шофера Гарри Кийта. Мы не теряли друг друга из виду. В 1950-е и 1960-е годы он часто наезжал в Лондон с женой на мои спектакли и навестил меня, когда мы снимали в Шотландии «Гамлета». А теперь мне представилась возможность познакомиться с его миром, миром Firth of Forth[113], о котором я был так наслышан со времен войны. Больше всего на этом веселом празднике меня поразило количество виски, которое шотландцы в состоянии выпить. Во время паломничества по домам друзей я выяснил, что почти каждая семья производит собственный виски по ревностно хранимому семейному рецепту или по особой традиции перегонки, и у каждого свой неповторимый вкус.

— А попробуй теперь этого, — настаивали они. И я пробовал. А в это время кто-то горячо шептал мне в ухо: — Попробуй, попробуй, только потом поедем ко мне, и я тебе дам выпить настоящего виски.

Так я пробовал, переходя из одного дома в другой, домашний виски, и в самом деле совершенно не похожий один на другой ни по вкусу, ни по аромату. А пробовать приходилось все, и не вздумай отказаться! Иначе — смертельная обида. К концу дня я еле держался на ногах.

Гвардейцы устроили настоящий праздник с танцами: мужчины, женщины и дети танцевали народные танцы, а выпитое сказывалось все сильнее. Настал момент, когда волынщики приподняли килты, чтобы показать, что под ними ничего нет, как и положено по традиции. Самые молодые, внуки и внучки моих товарищей по оружию пятидесятилетней давности, приготовили номер специально для меня, очаровательный и безумный, с танцами и песнями, который очень меня развеселил и растрогал, — что-то вроде тарантеллы на шотландский манер под неаполитанские мелодии, исполненные на волынке.

В Лондон я вернулся совершенно одуревшим. Я буквально падал, но кто-то, кто выпил немного меньше, усадил меня перед телевизором и включил трансляцию необыкновенной церемонии из Альберт-холла в честь пятидесятилетнего юбилея окончания Второй мировой войны, на которой присутствовали королева и все королевское семейство, аристократия, генералы, адмиралы и бесчисленное множество военных в парадной форме.

Под печальный и торжественный звон поминального колокола с потолка огромного зала пошел дождь из красных лепестков, которые медленно падали на стоявших совершенно неподвижно присутствующих, и в первую очередь на королеву. Каждый лепесток как капля крови тех сотен тысяч англичан, что отдали жизнь за родину.

Незабываемое зрелище, неописуемое чувство.

Тем летом я вновь вернулся к опере, впервые с тех пор как стал сенатором. Меня уже давно приглашали поставить спектакль в Вероне для знаменитого фестиваля, который проходит каждое лето на их гигантской римской Арене.

Я каждый раз откладывал, но понимал, что это необходимо, что этого названия еще нет в моем послужном списке. Я видел много спектаклей на Арене. Впервые я попал туда с Лукино, на «Аиду», в которой пела Мария Каллас. У меня Арена ассоциировалась с чем-то грандиозным и немного пошловатым, где великие певцы могут развлекать зрителей своими руладами. Еще я помнил, что Тосканини никогда там не дирижировал, потому что считал, что на воздухе хорошо играть в городки, а не исполнять хорошую музыку.

На самом деле во мне не было никакого протеста и никакого предубеждения. Просто-напросто мое «колесо» еще не довертелось до Арены, так уж вышло. В римском театре Вероны я ставил «Ромео и Джульетту», и это был очень удачный опыт, несмотря на подлый дождь, который в тех местах имеет обыкновение проливаться на вас в самую неподходящую минуту.

Меня попросили поставить для Арены новую «Кармен». Это одна из моих любимых опер, впервые я ставил ее в Генуе и, вероятно, слишком рано, когда я еще не созрел для нее. Потом в 1978 году у меня появилась счастливая возможность поставить ее в Вене, с Клейбером, где я окончательно влюбился в этот шедевр. Я задумался над ней и вдруг осознал, что действие всех четырех актов оперы происходит на улице… Вот вам и городки, дорогой маэстро Тосканини, ведь играют же в них иногда и в помещении.

Когда я приехал в Верону на репетиции, все были немного смущены моим статусом. Люди инстинктивно стараются держаться на расстоянии от политиков, а я был сенатором, и это могло внести неясность в мое положение режиссера. Я слышал неуверенность в голосе тех, кто со мной здоровался: «Здравствуйте, сенатор» или «Здравствуйте, маэстро»? Я сразу решил уточнить, что на работе я снимаю сенаторский «колпак» и надеваю режиссерский. Никто не хотел верить, что я по-прежнему принимаю участие в парламентских дебатах и выборах. Трагедия и радость моей жизни всегда заключались в способности сразу заниматься несколькими делами. А это, разумеется, создает проблемы тем, кто хочет расставить всех по ранжиру и навесить ярлыки. Но я оставался по-пиранделловски неуловимым, и не без успеха.