Париж - Эдвард Резерфорд

– У меня такое ощущение, будто я принимаю участие в каком-то ритуале, – сказал он.

– Этот ритуал, месье, совершается крайне редко. Только при нужном расположении звезд.

– В таком случае я польщен.

– Если вам что-то не нравится, вы можете уйти.

– Я предпочту остаться.

Когда они закончили с едой, она спросила, не видел ли Эркюль, как стол и корзина умещаются в заднем отделении. Он сказал, что видел.

– Тогда не окажете ли вы мне любезность уложить их обратно?

Он легко упаковал остатки еды и посуду в корзину. За пару секунд разобравшись, как складывается стол, Эркюль вынес все наружу и убрал в задний ящик.

Покончив с делом, он посмотрел вокруг. Стоял тихий, сонный вечер. На площади было почти безлюдно.

Он залез в карету и закрыл за собой дверцу.

Дама уже сняла платье. Фигура у нее была прекрасная.

Она протянула руку и привлекла его к себе.

Кучер вернулся, только когда совсем стемнело.

В октябре Женевьева открылась сестре.

– Твой муж знает? – первым делом спросила Катрин.

– Да, я сказала ему.

– Он думает, что это его ребенок?

– Нет. Это невозможно.

– Как же это случилось?

Женевьева все ей рассказала.

– Ты сошла с ума! – вскричала Катрин.

– Знаю. – Женевьева с загадочной улыбкой тряхнула волосами. – Сама не могу поверить, что сделала это.

– Но почему? Ради риска? Ради чувства опасности?

– Да. Это было так увлекательно. Ведь я ужасно скучала. Я хотела чего-то… живого.

– Персеваль в курсе того, что ты сделала? В смысле, специально отправилась на улицу, чтобы…

– Нет. Насчет этого я солгала. Он думает, все произошло случайно. Секундное помешательство… Ну, ты понимаешь.

– И что он собирается делать?

– Он будет беречь честь семьи, разумеется. Что еще он умеет?

1685 год

Персеваль д’Артаньян смотрел на свою дочь Амели. Сам он был мужчиной среднего роста с круглым животом; длинный, как диктовала мода, парик скрывал лысину. Кем бы ни был настоящий отец Амели, думал д’Артаньян, он одарил девушку густыми каштановыми волосами. В остальном она очень походила на мать. Сама Амели, конечно, ничего об этом не знала и считала отцом его, Персеваля д’Артаньяна. И любила как отца. А его душу разрывали противоречивые чувства.

Разве можно было не полюбить малышку, которая подбегала к нему, сама невинность, и брала своей ладошкой его руку? Малышку, которую он носил на плечах и учил ездить верхом? Амели была славной, искренней девочкой – лучшей дочери и пожелать невозможно. Да, ее он любил.

И только иногда, когда вокруг никого не было, он позволял себе отдаться черному гневу, ненависти, переполнявшей сердце, – но не к ребенку, а к своей жене.

Больше Женевьева не изменяла ему. Она поклялась в этом, и д’Артаньян был уверен, что она сдержит слово. Последние двадцать лет они живут так же, как и большинство супружеских пар. Между ними даже возникла некая привязанность, в основном благодаря его доброте к маленькой Амели. Но в течение этих лет он познал одну печальную истину: время лечит маленькие раны, но большие может лишь перебинтовать, а они так и будут кровоточить под повязкой, не заживая.

И вот Амели влюбилась. Ей еще не исполнилось двадцати. Мать узнала о ее чувствах днем ранее и попросила мужа поговорить с дочерью.

– Дитя мое, – сказал он твердо, но ласково, – ты не можешь выйти замуж за этого человека и сама это знаешь. Собирается ли он просить твоей руки?

– Он любит меня. – Она подняла на отца несчастные глаза. – Я уверена, что любит.

Персеваль д’Артаньян улыбнулся и покачал головой. Все это дело – просто глупость какая-то, но он понимал, что Амели от этого ничуть не легче.

Ничего подобного не случилось бы, если бы сестра Женевьевы не вышла замуж за торгаша, ведь тогда у Амели не было бы возможности познакомиться с Пьером Ренаром. А так, навещая кузенов и кузин, она неизбежно встречалась с самыми разными людьми, которым не было доступа в ее собственный дом.

Пьер Ренар был приятным человеком, приближающимся к тридцатилетию. Младший сын в обеспеченной семье и завидный жених для многих девушек.

Но жениться на Амели он не мог.

Во-первых, он протестант. Вплоть до последних лет правления Генриха IV его предки были добрыми католиками. Но потом его дед вторым браком женился на протестантке и сам перешел в ее веру. Отец Пьера заработал приличное состояние и в католицизм не вернулся. Д’Артаньян не знал, каковы были планы девятнадцатилетней Амели, впервые узнавшей, что такое любовь: убедить мужа вернуться к истинной вере или самой стать еретичкой. Но ему и не нужно было знать это. Потому что второе препятствие к браку дочери с Пьером было куда серьезнее.

Ренар не был аристократом.

– Я не могу допустить, чтобы ты потеряла все, что дает тебе знатность, дитя мое, – сказал д’Артаньян. – Когда ты станешь старше, то будешь благодарить меня за то, что я спас тебя и твоих детей от такого ужасного и непоправимого падения.

Это было правдой: он спасает ее от самой себя. Но им двигала и еще одна причина, столь же важная. Каковы бы ни были обстоятельства рождения Амели, она носит его имя. На кону честь рода. Никто, носящий гордое имя д’Артаньян, не свяжет себя узами брака с простолюдином.

– Выброси этого человека из головы, Амели, и ты не должна больше встречаться с ним.

Когда она покидала комнату, Персеваль видел, что дочь глотает слезы, однако больше ничего не мог для нее сделать.

Его старшие дети, сын и дочь, нашли себе супругов в благородных семьях и были весьма счастливы. Он понимал, что надо подыскивать мужа и для Амели. Это досадное недоразумение с Ренаром напомнило ему, что давно пора заняться этим.

Как удачно, что именно этим утром пришло одно письмо. Он решил ответить немедленно.

Последующие дни стали очень горькими для Амели. Когда она открылась матери, что влюблена, то не сказала всего.

Перелом начался после того, как она рассказала о своих чувствах к Пьеру Ренару кузине Изабелле. Та поделилась с братом Ивом, который затем узнал от Пьера, что тот тоже влюблен в Амели, но считает это чувство безнадежным, потому что она аристократка и католичка, а он ни за что не откажется от своей веры. Затем Изабелла передала его слова Амели.

– Если бы он предложил, я бы сбежала с ним, – сказала Амели.

– А как же его религия? – напомнила ей Изабелла.

В последние годы для гугенотов жизнь усложнилась. Людовик XIV руководствовался старой поговоркой: «Народ следует вере своего короля». Он любил порядок, а протестанты в католическом государстве означали беспорядок, что подтверждалось былыми смутами во Франции и многих других странах.

Более восьмидесяти лет Нантский эдикт короля Генриха IV обеспечивал гугенотам защиту. Но теперь король-солнце давил на них все сильнее, вынуждая переходить в католичество. Он даже повелел расквартировывать кавалерию в протестантских жилищах, превращая жизнь хозяев в сущий ад. И все говорило о том, что дальше будет только хуже.

– Это безумие – в наше время становиться протестанткой, – предупреждала кузину Изабелла.

Но Амели любила слишком сильно, чтобы прислушиваться к доводам рассудка.

И для нее совсем не имело значения то, что у Пьера нет титула. Бывая у своих кузенов, она находила их жизнь счастливой и спокойной, не связанной светскими обязанностями и запретами, которыми знать платила за освобождение от податей и доступ ко двору.

Амели поступила мудро, не сказав ничего этого родителям.

Но она думала о Пьере. Думала постоянно. Она жаждала быть рядом с ним. Если бы только они могли поговорить!

Ах, и зачем только она доверила свой секрет матери! Амели не сомневалась, что ее кузены дали знать Пьеру о ее чувствах к нему. Если бы она не проболталась матери, то сейчас могла бы встречаться с Пьером в доме тети, как раньше. Могла бы дать ему шанс открыться. Они что-нибудь придумали бы. И даже если бы он сказал, что их любовь не имеет будущего, то она хотя бы знала, что он ее любит.

А так Амели пребывала в сомнениях. Родители не позволяли ей видеться с кузенами, поэтому у нее не было от него новостей. Как ни глупо, но она продолжала надеяться, что он появится, придет к ним в дом, чтобы поговорить с отцом и попросить ее руки. Ему отказали бы, но все равно его предложение значило бы для нее так много… Амели знала, что все это бессмысленно. Их дом находился к западу от дворца кардинала – теперь он назывался Пале-Рояль, – и она часами напролет стояла у окна, глядя на улицу Сент-Оноре в надежде, что там покажется Пьер. Если бы он приставил к ее окну лестницу, то Амели с радостью спустилась бы по ней в его объятия… Еще более глупая фантазия. Но она ничего не могла с собой поделать. День за днем проходил в печальных мечтах.