Роза Марена - Стивен Кинг

Каждая женщина, пришедшая в „Дочери и Сестры“, обновляет жизни всех остальных — тех, что живут рядом с ней в течение ее первого периода преображения, и тех, которые приходят после ее ухода, — поскольку каждая женщина оставляет после себя частичку своего опыта, своей силы и своей надежды. Моя надежда, Рози, — видеть тебя здесь почаще, и не только потому, что твое выздоровление далеко не закончено и у тебя осталось много чувств, с которыми ты еще не совладала (в основном, как я полагаю, страх и ненависть), но и потому, что у тебя есть долг: передать другим то, чему ты научилась здесь. Быть может, мне и не нужно говорить тебе все это, но…»

Раздался щелчок, не очень сильный, но в тишине прозвучавший громко. За ним последовал другой звук: миип-миип-миип.

Сигнализация.

Кто-то решил составить компанию Норману.

6

Анна не обратила внимания на зеленый «темпо», припаркованный у тротуара неподалеку от «Дочерей и Сестер». Она с головой погрузилась в свою фантазию, о которой никогда никому не рассказывала, даже своему врачу, — крайне необходимую ей фантазию, приберегаемую для кошмарных дней, вроде сегодняшнего. В ней она красовалась на обложке журнала «Тайм». Это была не фотография, а рельефный портрет маслом, изображавший ее в темно-синем отрезном платье без пояса. Синий цвет был ей очень к лицу, а платье без пояса скрыло бы вызывавший досаду жирок, который она нагуляла вокруг талии за последние два или три года. Она бы смотрела через левое плечо, открывая художнику себя в лучшем ракурсе, а волосы ниспадали бы водопадом на ее правое плечо. Такой она выглядела очень привлекательно.

Подпись под картиной должна была быть лаконичной: «Американская женщина».

Она свернула на подъездную аллею, с неохотой прервав свою фантазию (она как раз дошла до того места, где автор пишет: «Несмотря на то что она вернула жизнь более чем полутора тысячам измученных женщин, Анна Стивенсон остается удивительно и даже трогательно скромной…»). Выключила мотор своего «инфинити» и секунду посидела за рулем, осторожно массируя кожу под глазами.

Питера Слоуика во времена их развода она обычно называла Петром Великим, Распутиным или Бешеным Марксистом. Он был невыносимым болтуном, и его друзья, казалось, старались помянуть его в том же духе. Они болтали и болтали, каждый «букет воспоминаний» оказывался длиннее предыдущего. (Анну подмывало взять на себя грех и расстрелять из пулемета политических болтунов, целыми днями выдумывающих эффектные позы и фразы.) К четырем часам, когда они наконец встали, чтобы перекусить и выпить вина, — отвратительного, как раз такого, какое выбрал бы сам Питер, если бы его послали за выпивкой, — она была уверена, что узор складного стула, на котором она сидела, вытатуировался у нее на заднице. Тем не менее мысль о том, чтобы уйти пораньше, — выскользнуть потихоньку, съев сандвич в мизинец толщиной и пригубив вина, — ни разу не пришла ей в голову. Люди заметили бы и дали соответствующую оценку ее поведению. В конце концов она была Анной Стивенсон, значительной женщиной в общественном спектре этого города. После окончания всех формальностей ей нужно было поговорить с некоторыми из присутствующих — с теми, разговор с которыми должны заметить остальные, потому что именно на этом и вертится вся общественно-политическая карусель.

И еще, вдобавок ко всей этой скуке, ее пейджер пищал трижды в течение каких-нибудь сорока пяти минут. Случалось, он, храня молчание, торчал в ее сумочке целыми неделями, но сегодня, во время этого сборища, где короткие паузы прерывались речами, казалось, с трудом прорывающимися сквозь душащие ораторов слезы, пейджер просто взбесился. После третьего сигнала ей надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она выключила эту чертову штуковину. Она надеялась, что никто не перетрудился на пикнике, ни в какого малыша не угодила брошенная подкова. Но больше всего она надеялась, что там не появился муж Рози. Впрочем, она не верила, что он появится: не такой уж он дурак. В любом случае, кто бы ни звонил ей на пейджер, сначала он должен был звякнуть в «Д и С», а она оставила у себя в кабинете включенным автоответчик, так что сможет прослушать все послания перед тем как принять ванну. Это удобно во многих отношениях.

Она вышла из машины, заперла ее (даже в таком благополучном районе, как этот, осторожность не бывает излишней) и поднялась по ступенькам крыльца. Воспользовалась своей карточкой-ключом и чисто машинально утихомирила миип-миип-миип сигнализации. Сладкие лоскутки ее мечты (только женщина ее типа может быть любима и почитаема всеми фракциями все более раскалывающегося женского движения) по-прежнему вертелись у нее в голове.

— Привет всему дому! — крикнула она, идя по коридору.

Дом ответил ей тишиной, которую она и ожидала, и… если быть откровенной, на которую надеялась. Если хоть чуть-чуть повезет, в ее распоряжении могут оказаться часа два или даже три благословенной тишины до начала обычного вечернего хихиканья, шума душа, хлопанья дверями и женского кудахтанья.

Она пошла на кухню, раздумывая, не сгладит ли всю бестолковость этого дня неспешная ванна с бадусаном и прочими штучками. Потом остановилась и, нахмурившись, уставилась на дверь в свой кабинет. Дверь была распахнута.

— Черт возьми, — пробормотала она. — Черт бы вас побрал!

Если и существовало что-то, чего она терпеть не могла больше всего остального, — больше, чем мужиков, любящих пустить слезу, — то это когда вторгались в ее частные владения. У нее не было замка на двери в кабинет, поскольку она надеялась, что ее никогда не вынудят завести его. В конце концов, это был ее дом. Приходившие сюда девушки и женщины оставались здесь благодаря ее великодушию и с ее согласия. Ей нет нужды запирать эту дверь. Достаточно одного ее желания, чтобы они оставались снаружи, если их не приглашают внутрь.

В основном так оно и было, но время от времени одной из женщин взбредало в голову, что ей действительно нужен какой-то документ Анны, что ей действительно нужно воспользоваться ксероксом Анны (который разогревался быстрее, чем тот, что стоял внизу, в комнате отдыха), что ей действительно нужна печать, и тогда эта нахалка заходила сюда, шлялась по комнате, ей не принадлежащей, быть может, глазела на вещи, которые не предназначались для ее глаз, и привносила запах дешевых духов из аптеки…

Анна застыла с рукой на дверной ручке, глядя в темную комнату, которая служила кладовой, когда она была маленькой девочкой. Ее ноздри слегка затрепетали, и лицо еще больше нахмурилось. Она действительно почувствовала запах, но не совсем духов, а чего-то напомнившего ей Бешеного Марксиста. Это…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});