Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

тепло губ Эллейв окутало её, ласково защекотало, нежной струйкой весеннего тепла пролилось в грудь, проникло к сердцу.

— Онирис! Любимая, как ты?

Самые родные и прекрасные на свете глаза любимого волка нежностью своих детских ресниц гладили измученное, надорванное, снова споткнувшееся сердце. Тревога, любовь, забота, страх потери... Хотелось её поскорее успокоить, и ещё слабая рука Онирис поднялась и обвилась кольцом вокруг её шеи, а Эллейв приподняла её, поддерживая в объятиях.

— Всё хорошо, родная, — тихий, как у тяжелораненой, голос пробился наружу, к этим взволнованным глазам.

— Давай-ка лекарство примем. — Одгунд заботливо поднесла к губам Онирис стакан с растворённой дозой из карманного пузырька. — Пташка ты моя, девочка моя хорошая... Опять ты другим помогаешь, а сама страдаешь... Плохо это, не должно так быть.

— Я... иначе не умею, — хрипло простонала Онирис. — Может, и можно как-то по-другому, но я не знаю, как.

Она медленными, трудными глотками осушила стакан. Одгунд держала его и аккуратно наклоняла по мере опустошения, а потом бережно промокнула губы Онирис платком.

— Не знаешь? Ничего, думаю, Игтрауд сможет тебе подсказать. — И вскинула взгляд на сестру: — Что, Трирунд? Оно ушло из тебя?

Та с самого начала всего этого стояла в немом потрясении. Всколыхнувшаяся старая боль, затронутая Онирис и поднятая на поверхность, сперва сковала её лицо суровой и бледной маской, но потом жёстко сжавшиеся губы дрогнули. Она не понимала: как так? Боль-то у неё под сердцем, а падает как подкошенная вот эта ясноглазая девочка. Она бы её подхватила, но ледяная неподвижность сковала её по рукам и ногам, обратила в мёрзлую глыбу посреди тёплого погожего дня. Но Онирис было кому подхватить, было кому уложить на скамейку. О ней позаботились, а Трирунд стояла, внешне неподвижная и спокойная, но внутри у неё бушевал шторм — тот самый, из прошлого, которое она похоронила у себя внутри, как израненный труп. Так и погребла в себе, не зашив ран, ещё кровоточащих и открытых, а сверху надела маску своей привычной жизнерадостности и юмора. Все эти годы она носила в себе мумию, высохшую и страшную, но с ещё сохранившимися и узнаваемыми чертами... О, лучше было не пытаться в них вглядываться! Лучше отвести взгляд от иссохшего лика смерти, оскаленного и застывшего в немом крике, лучше оставить его в безопасной, надёжной могиле. Она была ходячей могилой все эти годы, а вот эта девочка, с виду хрупкая и тонкая, как цветок, своими нежными, как белые крылья, руками бесстрашно достала этого мертвеца и бросила наземь, под яркие и беспощадные дневные лучи. Отвратительные останки рассыпались на отдельные кости и лежали неопределённой, бесформенной грудой — уже не пахли, уже не пугали, не отравляли нутро своим мертвящим трупным ядом. Могила опустела, можно было заполнить её свежим плодородным грунтом и посадить цветы.

— Ну, судя по твоему лицу, пташка и тебя исцелила, — сказала Одгунд с чуть печальной, но светлой, как тихая и ясная заря после страшной грозы, улыбкой.

Трирунд видела эту птицу, она лежала у неё на ладони — со сломанными крыльями и безжизненно повисшей головкой. Серебристое горлышко не издавало ни звука, а тёплые, как ласковая морская бирюза, глаза закрылись. Трирунд застыла в немом горе, виня себя в её гибели: это о её окаменевшую от боли, твёрдую, как скала, грудь разбилась эта светлая и отважная птица... Лучше бы она этого не делала, лучше бы всё осталось как есть. Пусть бы труп прошлого лежал в могиле, но зато она была бы жива!

Но птица сделала своё дело. Могила была вычищена, и освободившееся место ожидало заполнения чем-то новым, светлым и прекрасным.

— Мне удалось тебе помочь?

Трирунд вздрогнула от голоса белой пташки с серебристым горлышком. Она была жива и смотрела на неё своими тёплыми бирюзовыми глазами. Эхом серебряных бубенчиков отдался в её обновлённой, очищенной груди этот голос, согрел и приласкался к сердцу, и Трирунд не осталось ничего иного, как только преклонить перед ней колено и приникнуть к её рукам губами, исцелёнными от жёсткой и мёрзлой неподвижности, от мертвящего оледенения.

— Да, ясная моя. Ты сделала невероятное, — глухо, хрипловато пробормотала она.

Другая рука Онирис ласково тронула плечо Трирунд.

— Хорошо... Я рада. Пусть тебе дышится свободно.

— Все мы ранены этой битвой... У всех нас на месте этой раны сверкают бриллианты, — тихо проронила Одгунд.

Она поцеловала Онирис в лоб, поднялась и встала рядом с сестрой, только что исцелившейся от старой боли, положив на её плечо руку.

— Пора ехать домой. Я вызову повозку.

Раздался зычный звук сморкания, и все посмотрели на дядюшку Роогдрейма, чей нос утонул в большом белоснежном платке, а слезящиеся глаза усиленно моргали.

— Что? — слегка гнусаво проговорил он. — Да, я сентиментален, но это, кажется, не запрещено!

— Конечно, не запрещено, дядюшка, — с мягким смешком сказала Одгунд, гладя его по плечу. — У тебя чувствительное и доброе сердце, за это мы тебя и любим.

13. Хозяйка дома и сада

Золотая полоса света Макши лежала на стене у окна, испещрённая непрерывно движущимся узором теней от листвы. Ветер легонько и ласково шуршал кронами деревьев в саду, Арнуг стоял у двойной колыбельки и смотрел на новорождённых сыновей, уже накормленных и уснувших, а Игтрауд, облачённая в шёлковый с кружевными вставками белый пеньюар, перехваченный под грудью пояском-лентой, с улыбкой смотрела на всех троих. Её живот, ещё недавно большой и округлый, стремительно сокращался, и через день-два её фигуре предстояло стать по-прежнему точёной и стройной: навьи быстро приходили в форму после родов. Игтрауд отдыхала в постели полусидя, откинувшись на подложенные под спину подушки, а лёгкое покрывало прятало под собой её ноги.

— Ну что, милый мой, ты доволен? — с улыбкой спросила она.

Глаза Арнуга, любовавшиеся малышами, были пристальны и задумчиво-внимательны, но в их глубине притаилась ласка. Когда супруга обратилась к нему, он в тот же миг устремил на неё влюблённый, серьёзный и вместе с тем нежный, исполненный восхищения взгляд. Присев на край постели, он склонился над рукой своей госпожи в трепетно-почтительном, обожающем поцелуе. Она долго отучала его называть её этим далёким, чужим словом, заменяя его гораздо более близким и тёплым словом «любимая». Переучивался Арнуг долго и трудно: суровое воспитание в семье наложило отпечаток на его привычки и даже образ мыслей, который непросто было преодолеть. В итоге они