Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

что студенты в скором времени могут «заполучить изданную Бюро AFGES наиболее скандальную брошюру тысячелетия. “О нищете студенческой жизни, рассмотренной в экономическом, политическом, психологическом и, в первую очередь, интеллектуальном аспекте, а также о некоторых способах её преодоления” — кардиограмма повседневной реальности, которая позволит вам самостоятельно выбрать свою сторону — за или против существующей нищеты, за или против той силы, которая отнимает у вас вашу историю, лишая вас жизни. ВАШ ХОД!»79

Вскоре появился обёрнутый в зелёную обложку памфлет, изящно отпечатанный тиражом в десять тысяч экземпляров, — приписываемый Association fédérative générale des étudiants de Strasbourg[147] под покровительством Union nationale des étudiants de France[148], но на деле написанный ситуационистом Мустафой Хаяти, так как сами студенты оказались не способны выступить со своим манифестом, — и его отличало от других манифестов того времени то, что он был внятно написан, логичен, всеобъемлющ, был лишён намерения кому-то угодить, обрушиваясь с презрением на свою аудиторию, подобно Хюльзенбеку, хлеставшему её своим стеком с подмостков «Кабаре Вольтер». «Мы можем сказать без малейшего сомнения, что студент во Франции является наиболее презираемым существом после полицейского и священника» — так начинался текст, и тут же следовало объяснение этому: в обществе спектакля студент являлся «самым верным почитателем»80.

Слова спешили одно за другим. Создавая лозунги из строчек марксовой «Критики гегелевской философии права» («сделать позор ещё более позорным, разглашая его»), эссе сокращало ситуационистские сочинения почти за десять лет до двадцати восьми злобных страниц, хладнокровно и жестоко высмеивая университет («коллективная организация невежества»), профессоров, «Идею Молодёжи» («рекламный миф» капиталистической системы), «звёздами тупоумия» (Сартр, Альтюссер, Барт), современную культуру («В эпоху, когда искусство мертво», студент был «ненасытным потребителем этого трупа»), не говоря уже о трудовой этике, правительстве, экономике, церкви и семье. Как молчаливые компаньоны буржуазной гегемонии, традиционные левые — от обездоленных анархистских картелей до могущественных ленинистских, сталинистских или маоистских коммунистических партий — отправлялись на ту же свалку («во главе революции», потому что они «обезглавили пролетариат»); да, говорит Хайяти, «пусть мёртвые хоронят и оплакивают своих мертвецов». Уже был новый пролетариат, определяемый не работой или нищетой, но состоящий из тех, «кто не имеет никакой власти над собственными жизнями и знают это». Поднимался новый бунт, бунт против любой иерархии и идеологии, бунт ради самоуправления и целенаправленно творимой истории: война против нищеты потребления, ради богатств времени. Бунт по-прежнему оставался фрагментарным и бестолковым, теряющимся в «чистом, нигилистическом протесте» малолетних правонарушителей или в «широко распространённом употреблении наркотиков» («выражение убожества мира и протест против этого убожества: иллюзорная критика переросшего религию мира»); в поисках своей теории самосознание этого бунта продолжало расти, тогда как его теория нашла свою практику. Ты мог видеть это по всему миру — на Западе, говорил Хайяти, с «Движением за Свободу Слова» в Беркли в 1964-м (в 1966-м это было очевидное замечание), или на Востоке с антибюрократическим и антиклерикальным «Открытым письмом к членам ПОРП» Яцека Куроня и Кароля Модзелевского (совсем неочевидным в 1966-м, хотя в 1980-м оно бы рассматривалось как фантомная хартия «Солидарности») — и для всякого, знавшего, как смотреть, фасад старого мира представал в трещинах, и наставал момент разрушить его, «пока не создастся положение, отрезающее всякий путь к отступлению», чтобы воплотить цель поэзии, творимой всеми в непрекращающемся революционном празднике, чтобы «жить без мёртвого времени и наслаждаться без ограничений». Текст заканчивался и разговор перемещался в страну чудес, памфлет ложился тебе в руки, улыбаясь словно Чеширский кот. Реакция не могла быть более бурной, даже потрать студенты деньги на оружие.

Профессора, администрация университета, городские чиновники, профсоюзные лидеры, авторы передовиц, функционеры компартии, деловая общественность, родители, священники, левые и правые студенческие группировки слились в поношении такой растраты общественных фондов и предательства общественного доверия — дабы оказать противодействие, говорили они, коллапсу благопристойности, морали, порядка, университета и самой западной цивилизации. Лишь немногие выступили в защиту нечестивцев; пресса размахивала тонкой кровавой рубашкой демонической, фанатичной, всегда таинственной группировки под необъяснимым названием «Ситуационистский интернационал» («Сколько их там? — задавалась вопросом “Le Républicain lorrain”. — Откуда они? Никто не знает»). Руководители же студенческого профсоюза извлекли только выгоду из истерии, охватившей международные медиа, распространив свои публикации по всей Европе, переименовали Association fédérative générale в «Общество реабилитации Карла Маркса и Равашоля» (последний в XIX веке был анархистом-бомбистом, слова его песни “Le Bon Dieu dans la merde” были перепечатаны в девятом “Internationale situationniste” в 1964 году: «Если хочешь быть счастливым ⁄ Имя Бога! ⁄ Повесь своего землевладельца, заруби священника ⁄ Имя Бога! ⁄ Круши церкви ⁄ Кровь Господня! ⁄ И добрый Господь в дерьме»), затем назначили голосование о его роспуске, призвали сторонников захватить здание студенческого профсоюза, ликвидировали студенческие лавки и столовые, при этом подстрекая студентов красть книги и еду, объявили психиатрическую лечебницу кампуса институтом промывки мозгов, аннулировали её финансирование и объявили о её упразднении. В Страсбургском университете осенью 1966 года был только один разговор, регулировавшийся тем же принципом развития, что регулировал разговор в Беркли осенью 1964-го или в Польше в августе 1980-го, в Барселоне Дуррути в июле 1936-го или в Берлине Хюльзенбека в январе 1919-го: в понедельник люди ставили под вопрос правила и нормы, во вторник — институции, стоявшие за правилами, в среду — основы общества, учредившего эти институции, в четверг — философию, оправдывающую такое общество, в пятницу — историю, породившую эту философию, а к концу недели и Бог, и государство ставились под сомнение, и единственным актуальным вопросом оставался смысл жизни.

Хотя все действия этих озорников не выходили за рамки закона, после шести недель хаоса подключились суды, прикрыли студенческий профсоюз, выгнали Страсбургскую пятёрку из помещения. Речь судьи, сделавшего верные выводы, являлась «обезоруживающе очевидной», — писали британские ситуационисты, Грей и трое других в английском издании страсбургских публикаций, «Десять дней, что потрясли Университет»81:

Достаточно прочитать эти тексты, авторами которых являются подсудимые, чтобы установить, что эти пять студентов (едва покинувшие юношеский возраст, безо всякого жизненного опыта, чей мозг загромождён плохо усвоенными философскими, социальными, политическими и экономическими теориями), не зная, как отвлечься от повседневной скуки, высказывают надменную, высокомерную и смехотворную претензию на вынесение окончательных решений и грубо оскорбляют своих сокурсников, учителей, Бога, религию, духовенство, правительство, политические и социальные системы всего мира, отрицают всякую мораль и всякие юридические ограничения, в своём цинизме доходя до восхваления кражи,

— «Они верили, что все вещи общие, и таким образом они пришли к заключению, что воровство для них приемлемо»82, — не преминули британцы поместить в сноску цитату страсбургского епископа 1317 года, относящуюся