Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

ту же фабулу, но теперь это была пародия на nouveau roman; через несколько лет, когда Бернштейн принесла издателю рукопись «Общества спектакля», тот купил и её тоже, — вероятно, посчитав, что читатели воспримут название за обещание сплетен шоу-бизнеса.

Ни в одной публикации ситуационистов нет упоминания романов Бернштейн; «это были шутки», — сказала она в 1983 году. Бравшие своё начало ещё с 1957 года, прямо перед образованием СИ, они представляются более чем шутками: тщательными, ровными, озадачивающими исследованиями непоседливости и праздности людей, нашедших способ превратить жизнь в игру, где она сводится к совращению и манипуляции, медленный танец самообмана, гибели и потери. Напряжение происходит между Жилем, игроком, и Женевьевой, его женой и воспитанницей; это история о том, что Жилю требуются другие воспитанницы, другие прислужницы — чтобы стать любовницами вдобавок к жене, роль которой состоит в том, чтобы выбирать их. Чувство общей неудовлетворённости — разочарование «поколения не потерянного, но уставшего», — проходит через всё повествование, действие которого проходит только в спальнях и кафе, где предстаёт обычным неврозом и претенциозностью; вопреки тюрьме частной жизни фраза «Вся королевская конница» предстаёт освобождением. Ситуационисты любили Льюиса Кэрролла, но эта фраза не является аллюзией на Шалтая-Болтая, она происходит из старой французской баллады о королеве и её любовнике-простолюдине, который однажды ночью проник в королевский замок и оказался на королевском ложе, вместе они проложили реку «и вся королевская конница не способна её пересечь». Это самый глубокий и необычный образ революции, но в романе Бернштейн он слишком отдалённый и едва ли вообще может быть образом.

Женевьева нашла для Жиля молодую и доверчивую блондинку Кэрол; в романе «Ночь» в вестерне, который она смотрит в кинотеатре, ковбои напоминают ей Жиля и Кэрол, уже поглощённых своим новым романом. Но центральная сцена этой сдвоенной истории имеет место раньше, во «Всей королевской коннице», когда они, только что познакомившись, втроём сидят дома у Жиля и Женевьевы; Кэрол сконфужена, она понимает, что у Женевьевы есть обычная работа, но Жиль совсем не похож на человека работающего. Она спрашивает его, чем он занимается, ответ, который Бернштейн вкладывает в уста Жилю, — потом воспроизведённый Бертраном и вложенный им в уста ковбою, затем переведённый ситуационистами Дональдом Николсоном-Смитом и Ти Джей Кларком для «Десяти дней, потрясших Университет», — переведённый с французского на английский, но также и с коммерческого просторечия Бернштейн обратно на тайный язык ЛИ, — лучше, чем что-либо иное описывает проект Ги Дебора, начатый в 1952 году и к концу 1966-го находившийся в одном шаге от кульминации. «Чем ты на самом деле занимаешься? Я не понимаю», — говорит Кэрол. «Чем конкретно ты занимаешься?» — спрашивает ковбой в белой шляпе. «Реификацией», — отвечают Жиль и ковбой в чёрной шляпе. «Это важное исследование», — замечает Женевьева. «Да», — говорит Жиль. «Понимаю», — отвечает Кэрол. «Это очень серьёзная работа с толстыми книгами и множеством бумаг на большом столе». «Так?» — спрашивает первый ковбой. «Полагаю, это очень тяжёлая работа с большими книгами и…» «Нет», — говорит Жиль. «Я гуляю. По большей части, я просто гуляю». «Нет», — отвечает второй ковбой. «Я блуждаю. Главным образом, просто блуждаю»85.

Последующие события

Последующие события могут практически быть отнесены к тому, что когда-то считалось официальной историей. Это, главным образом, арифметика: более трёхсот книг, посвящённых Маю 1968 года, было опубликовано всего спустя год после того интереснейшего явления, а некоторые книги выходили и спустя двадцать лет. Поразительно, насколько быстро все, от консервативного философа Раймона Арона до коронованного спикера студенческих бунтов Даниэля Кон-Бендита, выпустили на рынок свои книги — словно они понимали, сколь коротким бывает период расцвета перед спадом. Подобно Марселю Янко в его последний год, они упорно пытались успеть — вопреки стрелке на часах дада, против которой Марсель Янко пошёл ещё в 1916 году и которая обогнала его ещё до того, как тот год закончился. Не прожив ещё большую часть своей жизни, Кон-Бендит и соучастники тех событий писали так, будто осознавали, что ничто и никогда не сравнится с тем, что они только что видели и делали, — будто осознавали, что спустя несколько лет никого, может быть, даже их самих, это не будет волновать ни в коей мере. И если Май 1968 года почти исчез из официальной истории, то роль, сыгранная в нём ситуационистами, почти целиком исключалась с самого начала. Потому что слишком много врагов они себе нажили, — и потому, что крайние требования, выдвинутые во время тех событий, оставили после себя настолько экстремальные оценки их успеха и неудачи, что ни одно рационально обусловленное описание событий не могло упоминать их без ноток сентиментальности, умопомрачения, пристыженное™. И поэтому даже официальная история, которую творил СИ, предстаёт некоей тайной историей.

Да и само событие не происходило по правилам истории. В это время не было экономического кризиса, никто не ставил под вопрос политическую легитимность и никто не привлекал к обсуждению этого вопроса общественность. Существовало современное, нормально функционирующее капиталистическое государство всеобщего благосостояния, управляемое человеком грандиозных хватки и престижа, и существовало как нечто естественное и главенствующее всегдашнее ощущение того, что Лефевр позже назовёт отрицанием, содержащимся в самой современности: ощущение, как написал ситуационист Рене Вьене вскоре после Мая 1968-ro, «столь знакомое благодаря отчуждённой жизни и бунту против такой жизни и всё-таки неизвестное»66. Другими словами, существовало дремлющее ощущение тайны и сдвига, для которого современность не была в состоянии подобрать язык, и если этот язык был тем, который ситуационисты так долго пытались создать, споря о том, что сонная болезнь может быть вылечена, как только этот язык будет обнаружен, то здесь не было ничего нового. Новым же за год до взрыва было явное увеличение давления.

На следующий год после страсбургского скандала из печати вышло ещё более трёхсот тысяч экземпляров «О нищете студенческой жизни». Небольшие группы по примеру страсбургской формировались во многих колледжах Франции и забрасывали СИ просьбами о директиве: единственной директивой СИ являлось действовать автономно, устраивать мятеж по той причине, что важна конкретной группе, и некоторые так и поступали. Enragés[151], несколько поклонников СИ, назвавшихся так в честь радикальной клики, руководимой Жаком Ру во время Французской революции, объединились в начале 1968 года в Нантерре, в пригородном отделении Парижского университета, где размещался престижный левацкий факультет: Лефевр, Ален Турен, Жан Бо-дрийяр, Эдгар Морен. Enragés рисовали лозунги на стенах («ЖИВИ БЕЗ МЁРТВОГО ВРЕМЕНИ», «СКУКА ВСЕГДА КОНТРРЕВОЛЮЦИОННА», «ВСЁ СПОРНОЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ОСПОРЕНО», «Я ПРИНИМАЮ СВОИ ЖЕЛАНИЯ ЗА РЕАЛЬНОСТЬ ПОТОМУ, ЧТО ВЕРЮ В РЕАЛЬНОСТЬ СВОИХ ЖЕЛАНИЙ») и срывали занятия на протяжении двух