Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

на профсоюзные собрания (“Le Monde”, 5 апреля 1963).

Новая забота об одиноких путешественниках на железнодорожном вокзале в Чикаго. За «четвертной» (1,25 франка) вощёный робот пожмёт вам руку и скажет: «Здравствуй, друг мой, как дела? Рад тебя видеть. Приятного путешествия» (“Marie-Claire”, январь 1963).

«У меня больше не осталось друзей, больше я ни с кем не поговорю». Так началась исповедь польского рабочего, включившего на кухне газ, — записанная на его личный магнитофон. «Я почти без сознания. Теперь меня уже не спасти. Конец близок». Такими были последние слова Иозефа Чтернастека (“A.F.P.”, Лондон, у апреля 1962)72.

Хороший

Хороший мир был для ЛИ как небеса для катаров: миром, где «представления о священном были лишь замаскированы социальными представлениями». Это было то, что в 1930-е годы русский критик Михаил Бахтин назвал «карнавализацией» — способом бытия в мире, изгнавшим с помощью смеха «догматизм», «всякую ограниченную серьёзность», «всякую готовость и решённость в области мысли и мировоззрения»73. Способ достижения такого мира стал темой статьи «Проект по рациональным украшениям города Парижа», № 23 “Potlatch” от 13 октября 1955 года.

Ведущий ВВС. Что заставляет «Мистера А.» и ему подобных вести такую жизнь? Психиатр'. Большинство нормальных подростков проходят через эту фазу… Некоторых почти наверняка привлекает сама нелегальность этого поступка. Это сродни тяге к убийству: запретите его и оно приобретёт мистический ореол. Возьмём поджог. Кто из нас честно рискнёт отрицать, что пару раз в своей жизни он испытывал желание поджечь какое-нибудь общественное здание? Я испытывал!

— Летающий Цирк Монти Пайтона, «Мышиная проблема», 1970

Начало статьи выглядело как педантичное переосмысление давнего сюрреалистского текста, бретоновских «Экспериментальных исследований (о нерациональном украшении города)» 1933 года. Бретон предлагал баланс между спектаклями («Нотр-Дам? Заменить башни огромными скрещёнными стеклянными графинами, один из них наполнить кровью, другой — спермой»)74; ЛИ стремился к узаконенной дестабилизации повседневности, к «обдуманному приведению в расстройство всех чувств» Рембо как к реально значимым факторам для командировок, деловых встреч, поездок на работу и обратно, покупок. ЛИ перескочил через Бретона и вернулся к духу манифеста «Что такое дадаизм и чего он хочет в Германии»; в новой цивилизации ЛИ практичность должна была бы стать вопросом наидлиннейшей дистанции между двумя точками. Министерство праздности ЛИ выпустило свои первые декреты.

— Оставить метро открытым на всю ночь после того, как перестанут ходить поезда. Оставить коридоры и тоннели слабо освещёнными нерегулярным светом.

— Посредством некоторой реорганизации пожарных лестниц и наведения мостов в надлежащих местах открыть крыши Парижа для прогулок.

— Оставить городские скверы свободными для посещения ночью. Оставить их неосвещёнными. (В некоторых случаях слабое освещение может быть обосновано психогеографическими соображениями.)

— Оборудовать уличные фонари выключателями, чтобы освещение находилось под контролем общественности75.

Затем министерство перешло к храмам:

Четыре различных решения были предложены и признаны оправданными, пока они не смогут быть экспериментально опробованы, и тогда лучшая идея получит своё продолжение: — Г.-Э. Дебор высказывается за тотальное разрушение всех религиозных сооружений, какому бы вероисповеданию они ни принадлежали. (Разрушить без следа, а эти территории использовать для других целей.)

— Жиль Ж. Вольман предлагает сохранить храмы, но освободить их от всякого религиозного содержания. Чтобы к ним относились как к обычным зданиям. Чтобы в них играли дети.

— Мишель Бернштейн настаивает, что храмы следует разрушить частично, так чтобы оставшиеся руины не напоминали о том, что представляли собой находившиеся там постройки…

Идеальным решением может быть снос церквей и воссоздание на их месте руин. Первое из этих двух решений внесено исключительно из экономических соображений.

— Наконец, Жак Фийон хочет превратить храмы в дома с привидениями. (Сохранить их нынешнюю атмосферу, но сделать акцент на аспектах внушения паники.)

Завершив прерванную проповедь Мишеля Мура, группа вновь обратилась к мирскому:

— Оставить вокзалы как есть. Их скорее трогательное уродство хорошо вписывается в атмосферу путешествия, составляющую то малое достоинство, которым обладают эти здания. Жиль Ж. Вольман потребовал полного замалчивания или фальсификации всей информации, касающейся отправлений поездов (пункты назначения, расписание и т. д.). Это поспособствует dérive. После бурных обсуждений оппоненты сдались, и проект был принят без возражений. Усилить звуковую атмосферу станций посредством проигрывания записей с других вокзалов, а также некоторых портов.

— Отмена кладбищ. Полное уничтожение трупов и воспоминаний подобного рода: не останется ни праха, ни следа. (Обратить внимание на реакционную пропаганду, которая благодаря наиболее автоматической ассоциации идей представляет собой отвратительный пережиток прошлого отчуждения. Можем ли мы увидеть кладбище, не думая о Мориаке, о Жиде, о Эдгаре Форе?) — Упразднение музеев и распределение шедевров по кабакам (работы Филиппа де Шампаня — в арабские кафе на рю Ксавье-Прива; «Посвящение» Давида — в “Tonneau” на рю Монтань-Женевьев)

— Неограниченный и свободный доступ в тюрьмы для всех. Позволить людям использовать их в туристических целях. Никаких различий между посетителями и заключёнными. (Для пущего юмора жизни проводить ежемесячные лотереи, когда посетители могут быть арестованы и получить фиктивный приговор.)

В «О роли письма», также опубликованной в № 23 “Potlatch”, ЛИ уже предлагал «подрывную деятельность» на некоторых улицах путём рисования граффити, предназначенных специально для этих мест («Если мы не умрём здесь, то пойдём ли мы дальше?» для рю Саваж; «Поверь на слово» для рю Ломонд); это подтверждало возможность создания общественного замешательства посредством détournement надписей на статуях и памятниках. Это предполагало конец «дебилизации общества» разного рода уличными названиями, провозглашая стирание всех указателей, прославляющих «муниципальных чиновников, героев Сопротивления, имена Эмиль и Эдуард (55 улиц в Париже)… и в целом все омерзительные названия (например, рю де Л’Эванжиль[146])», и —

«Что в этом интересно, — сказал мой друг, прочитав директивы ЛИ, — это что половина осталась несбыточной мечтой, а другая половина осуществилась».

«Что ты имеешь в виду?», — спросил я, вспоминая трёхдневный отпуск в нацистском концлагере Боба Акрамана.

«Тебе ничего это не напоминает? Граффити? Парки, открытые ночью, мерцающее освещение, люди на крышах, переименованные улицы, стёртая информация о передвижении транспорта? На мгновение — на самом деле! — казалось, что тюрьмы распахнут свои двери. Часовня в Сорбонне была почти разрушена. Появилась даже листовка, требующая, чтобы кардинала Ришельё выкопали и его кости разбросали по улице. И естественно, появились новые надписи на статуях. Вероятно, менее всего можно было ожидать выноса картин из Лувра — легче убить Бога, чем искусство. Ты понимаешь, о чём я?»

«Ну, и о чём ты?», — спросил я, думая о Джонни Роттене, певшем «я сообщу неверное время, перекрою движение» как о пути к анархии в Соединённом Королевстве, о жуткой трещине между бескомпромиссными требованиями в его голосе и банальностью