Другая музыка нужна - Антал Гидаш

Чехов давно умер.

— Умер?.. — чуточку смущенно и разочарованно протянул Флориан. — А я и не знал. Знал бы, так…

— Тогда что?

— Тогда Максима Горького назвал бы. Он жив… Это я точно знаю. Уж вы поверьте мне…

— На трое суток в карцер!

— Слушаюсь!

— Отвечайте, где вы проживали без прописки?

— У меня не было квартиры.

— А где проживал тот русский? — быстро спросил председатель, надеясь ненароком вытянуть признание из Флориана.

— Напротив меня.

— Еще трое суток карцера. Вас схватили во время беспорядка на рынке. Что вы там делали?

— Яйца пришел покупать.

— Яйца? Вот он, полицейский рапорт…

Флориан заметил в зале г-жу Фицек. Обрадовался. Заулыбался.

— Ежели вам угодно, господин председатель, я и сам расскажу вам, что случилось на рынке.

— Расскажите все без утайки. И о своей роли тоже…

— Ну еще бы, конечно, расскажу… Захотелось мне позавтракать. Пошел на рынок, спросил, почем яйца. Вернее, надо сказать сперва, что женщины стояли в очереди перед продовольственным магазином. С самой полуночи стояли. Ждали, когда откроется лавка. Те, у кого были дети на руках, стояли отдельно, потому что, сами понимаете, грудные младенцы. Так вот, одна из женщин держала на руках спеленатого младенца, укрыла его с головой. Я подумал: «С чего бы это?» Протянул руку, а младенец как залает. Высунулась из пеленок собачонка и укусила меня за палец. Я страшно разозлился. Бабы тоже. Хлеба нет, сахара нет, картошки нет. Даже конины и то нет. Всю ночь стоят, ждут. А на рынке у торговок и мяса и картошки полно, только не подступишься к ним, так дорого. А тут еще эта собачонка. И поднялся тогда тарарам! Я думаю себе: «Нет, не стану я влезать в это дело!» Короче говоря, подошел к одной торговке и спросил, почем яйца. «Сорок шесть филлеров штука». В десять раз дороже обычной цены. А я за всю неделю только вдвое больше и заработаю. «Это еще что такое?» — заорал я, конечно, потому что уж больно разозлился из-за собаки, да и кровь хлестала из пальца. «Это еще что такое?» — заорал я и, не скрою, случайно пнул ногой корзину с яйцами. Корзина опрокинулась. Я пуще разозлился. Яичница-то вышла из трехсот яиц. Бабы как увидели это — они ведь тоже на собаку рассердились, — как кинутся на торговок, так все и сокрушили на рынке. Прибежали полицейские. Схватили меня. Вот и все. Не будь той собачонки…

— Какой собачонки?

— Какой собачонки? — крикнул Флориан. — Собачонки «Хлеба нет!», собачонки «Сала нет» и собачонки «Мяса нет». И ночных очередей…

— Скажите, чего вы хотели от «Непсавы»?

— Мы написали ей. А она возьми да и помести наше письмо. Испугалась, видно, вдруг да не узнают фамилии тех, кто недоволен. Передайте от меня редакции сердечный поклон! Скажите спасибо ей!

…Председатель вызвал Антала Франка.

— Не стыдно вам? — сказал председатель. — В Германии социал-демократический депутат Людвиг Франк в первый же день войны пошел добровольцем на фронт. И погиб. Когда в рейхстаге объявили о героической смерти Франка, все депутаты встали, социал-демократические тоже, и сообща спели гимн «Deutschland, Deutschland über alles». Что вы скажете на это?

— Тот был такой Франк, а я эдакий, — тихо, но решительно отвечал Антал Франк.

— Вы невежественный, необразованный человек. Вы даже о взглядах своей партии не имеете понятия. Только языком умеете болтать. Бунтовать умеете. Подстрекать… Послушайте, что говорят действительно понимающие люди: «На территории одной нации у работодателей и у рабочих общие интересы. Если бы разорили нашу промышленность и внешнюю торговлю, от этого рабочие пострадали бы больше, чем работодатели. Мы прежде всего немцы, а социалисты потом. Если кто-нибудь называет подобные устремления немецких рабочих империалистическими, мы готовы считать себя представителями подобного империализма». Вот что говорят лидеры немецкой социал-демократии.

— Пусть себе говорят.

— А вы что говорите?

— Как раз обратное. Я говорю…

— А мне неинтересно, что вы говорите. Одной ногой уже в могиле, а все еще подбивает людей на бунт. Даже здесь. Но мы уж позаботимся о том, чтобы вы почаще вспоминали про того честного Франка, да только на фронте, коли вам здесь, в Пеште, пришлось не по душе. Садитесь! Тамаш Пюнкешти!

Пюнкешти встал. Начался допрос. Но когда председатель сказал:

— Вы льете воду на мельницу врага. Вы никудышный венгерец!

Пишта встал и крикнул:

— Дядя Пюнкешти хороший человек! Получше вас!

— Кто этот сопляк? Сколько тебе лет?

— Четырнадцать минуло.

— Ваш сын?

— Нет, не мой сын, но я готов усыновить его.

— Убирайся вон! Что это, цирк для тебя!

— Уж лучше бы цирк был, — произнес Пишта с искренним убеждением и, поднявшись с места, медленно и даже величественно направился к выходу. А у дверей обернулся. — В цирке гораздо лучше, чем здесь… Не бойтесь, дядя Пюнкешти!..

Закончить ему не удалось: служитель вышвырнул его за дверь.

8

Фицеку, как и пообещал следователь, вынесли сравнительно мягкий приговор: три года тюрьмы условно. Но сразу же после суда его призвали в солдаты. В армию надо было идти через четыре недели.

…Совсем стемнело. Мартон с матерью собрались было уже идти домой, когда в коридоре появилась группа арестантов, сопровождаемая двумя конвоирами. Среди арестантов были Фицек и Венцель Балаж.

— Подождите у ворот, — сказал Фицек. — Меня отпустят.

…Домой шли все вместе.

— Радоваться надо, Берта, — сказал Фицек на улице. — За те же деньги меня могли бы и повесить.

— Но ведь…

— Молчи! Если бы ты была на суде…

— Знаю…

И жена рассказала о процессе Франка — Пюнкешти, о русинах, которых передали военному трибуналу.

— Вот видишь!.. Теперь понятно, чему я радуюсь?..

Он задумался.

— Знаешь, Берта, в Венгрии ведь не только русины, но и сапожники тоже национальное меньшинство.

— В армию пойдешь, Фери!..

— А что поделаешь? Ведь и гвоздь, когда его стукнут по голове, сразу влезает в подметку…

— Что же будет с нами, с тобой?

— Что-нибудь да придумаю… Армия все-таки не тюрьма. Мне уже сорок пять лет… Врач сказал, что на фронт не погонят. Ты пособие получишь. Небольшое, но все же… Главное дело, что не повесили… На воле все-таки… Дверь не заперта. Надзирателя нет за спиной. Следователь на допрос не вызывает… Бояться не надо, что ляпнешь чего-нибудь — и беда… Хочу — налево, хочу — направо пойду. Хочу — встану… Как пойдем домой: по проспекту императора Вильгельма или по проспекту Терез? Можешь выбирать, Берта. Вольному — воля… Не знаете вы, что такое воля! Как хорошо на улице!.. — И Фицек глубоко вдохнул прохладный мартовский воздух. — Счастье!..

Счастье его длилось недолго.

Дома Фицек увидел черноглазенького Белу. Мальчик лежал