Другая музыка нужна - Антал Гидаш

залы, авось да найду где-нибудь папу.

И они уже направились было к одной из дверей, когда рядом с ними, возле самой лестницы, поднялся шум. Престарелые отцы семейств с винтовками в руках вели группу арестантов из военной тюрьмы 32-го сводного пехотного полка.

— Читать не умеете! — гаркнул вдруг служитель суда на усатого капрала с рыбьими глазами. — На вашей бумажке проспект Маргит указан, а не улица Марко.

— Марко… Маргит… Не все ли равно, так и так осудят, — недовольно буркнул капрал.

— Вам, может, и все равно! — крикнул оскорбленный в своем достоинстве служитель. — А нам не все равно. У нас и без того хлопот полон рот, того гляди, спятим.

— Это вы-то спятите?

— Вот именно, что мы! Да и не мудрено, коли башка вот-вот треснет.

— Так, может, лучше на фронт прогуляетесь? Там уж, будьте уверены, не треснет: шлем не позволит.

— Сами катитесь на фронт! — рявкнул служитель. — Хватит дома-то прохлаждаться.

— Это я прохлаждаюсь? А вы?

— Я уже побывал на фронте.

— Я тоже.

— Кой черт вам поверит?

— Это вы мне сказали?

— Нет, римскому папе!

Арестантов окружили родственники, ожидавшие начала заседаний. Мартон протиснулся вперед. На него уставился молоденький черноусый солдат. Мартон тоже смотрел, вглядывался в него. Они узнали друг друга. Это был тот самый чернявый солдатик, который год назад спрыгнул с воинского эшелона на насыпь перед консервным заводом и послал Мартона в заводскую столовку за палинкой. Это был тот самый солдатик. Только теперь у него и глаза не лучились, и зубы не блестели, как в ту пору.

В коридоре уже и пройти нельзя было: клубилась толпа. Теперь трое служителей сразу, силясь перекричать друг друга, спорили с тупым капралом.

Мартон тихонько спросил солдата:

— За что вы здесь?

— С той поры я уже три раза побывал на фронте. Дважды ранили. В госпитале лежал. И снова зачислили в маршевую роту! Когда поезд отошел от станции, мы разобрали пол в вагоне, выскочили — и кто куда!.. Ну, и поймали нас.

— А теперь что будет?

— Зачинщиков, может, и… расстреляют… Остальных итальянцы укокошат в Добердо.

— А вы зачинщик?

— Говорят…

— Да где же он, этот проспект Маргит? — гаркнул капрал, совсем выйдя из себя.

— Что я вам, полицейский? Подите и спросите его!

— А вы отвечайте как следует!

— Я уже ответил! Голова у вас как пивной котел, а соображения ни капли.

— Котел?!

Черноусый солдатик шепнул Мартону:

— Стань передо мной.

Мартон, мигом смекнув в чем дело, стал впереди солдата. От волнения лицо у мальчика стало белее гашеной извести.

…Когда Мартон медленно и будто равнодушно оглянулся, черноусого солдатика и след простыл. «Тук-тук-тук!» — колотилось сердце у юноши.

Послышалась команда.

Конвоиры вместе с арестантами во главе с ворчливым капралом затопали вниз по лестнице; никто и не заметил, что одного солдата недостает. Все дальше и дальше раздавался стук каблуков о каменные ступеньки.

— Мама, скорей в зал! — шепнул Мартон.

Они уселись в последнем ряду. Долго молчали.

— Сбежал? — спросила мать.

— Да.

— Поймают?

— Не знаю.

Сложенные руки г-жи Фицек дрожали в каком-то странном ритме: пока указательный вздрагивал трижды, кривой безымянный только раз.

— Мама, не надо… — шепнул юноша, а потом будто себе самому: — Музыка?.. Стихи?.. Эх!..

Он так близко придвинулся к матери, что от его дыхания на висках у нее затрепетали черные и проглядывавшие между ними седые волосы.

— Что ты сказал? — спросила мать.

5

В том зале, куда они забрались, судили русинов, арестованных еще в «счастливое мирное время» и отсидевших уже три с лишним года в предварительном заключении.

Молча сидели между конвоирами изможденные и опухшие арестанты. Иногда кое-кто из них оглядывался, рассматривал незнакомых людей в полупустом зале, потом устало отворачивался: «Куда я попал? Кругом все чужие. Надежды никакой!»

Вошел суд в составе четырех человек. Один шел впереди, двое за ним… потом еще один. Трое уселись за столом на возвышении, под портретом Франца-Иосифа. Четвертый — видно, прокурор — сел сбоку за маленький столик. Он потирал руки, наверное, только что пришел с улицы.

Когда суд вошел, арестанты, конвоиры и адвокаты, сидевшие в зале, встали.

Мартону показалось, будто он присутствует на выпускном экзамене. За кафедрой сидят директор, два экзаменатора, сбоку учитель-прокурор. На столе — в школе этого не бывает — стоит распятие.

Кого же предостерегает Христос? Подсудимых-учеников или судей-учителей?

Господин директор отодвинул распятие, чтобы положить на место классный дневник, называемый здесь «делом». Что-то невнятно пробормотал — быть может, «Отче наш», а может быть, какой-нибудь параграф уголовно-процессуального кодекса.

Большинство экзаменуемых не знает венгерского языка. На экзамен они явились в ободранной одежде. Лица у них желтовато-белые, словно вываренная кость, или серые. И тем больше потрясают их взгляды — они будто светятся, только издалека-издалека. Пышущие здоровьем, румяные лица конвоиров, сидящих между арестантами, только подчеркивают бесцветность арестантских лиц, как и сияние горящих фонарей — унынье тех, которым война вынесла приговор: погаснуть.

— Суд продолжает работу, — сообщает председатель и читает какой-то документ: названия деревень, губерний — Мармарош… Берегская губерния… Православный… Москва… Молитвенник на русском языке… Измена родине… Униат… Схизма… Переченьская фабрика Баутлина. Граф Владимир Бобринский… Губернатор Унга… Габор Стараи… Греко-католики…

Председатель приступает к допросу первого подсудимого.

На первые вопросы — имя, фамилия, сколько лет — арестант еще кое-как отвечает по-венгерски. Но уже другие вопросы председателя суда и ответы арестанта переводит переводчик.

— Имя? Фамилия? — спрашивает он у тридцатилетнего, а то на вид и сорокалетнего ученика королевско-императорской тюрьмы, который со страху и распрямиться не может.

— Дмитрий Ихатьо, — слышится грустный ответ, будто ученику тюрьмы совестно, что его зовут Дмитрием Ихатьо.

— Сколько лет?

— Двадцать шесть.

— Место рождения?

— Перечень.

— Признаете себя виновным?

Ученик-арестант не отвечает.

— Вопрос понятен?

Снова не отвечает.

— Переведите ему.

Переводчик переводит, но подсудимый все равно не отвечает.

— Ихатьо, — кричит председатель, — расскажите вкратце обстоятельства дела!

Арестант Ихатьо тяжело вздыхает. Начинает говорить по-украински. Мартон не понимает ни слова. Члены суда, видимо, тоже — они болтают о чем-то с председателем. Потом председатель глядит на прислоненные к распятию часы, затем на медленно отвечающего обвиняемого. Мало того, что он желтовато-бледный, лопочет по-украински, но еще и оборванный… Председатель с отвращением отодвигается от стола, словно боясь испачкать свой превосходно сшитый, великолепно отутюженный костюм, и недовольно стучит карандашом по стеклу часов. Карандаш то и дело соскакивает со скользкого стекла и ударяется о серебро распятия. Металл издает звон. Христос слушает его, свесив голову набок.

— Спросите подсудимого, долго ли он еще собирается говорить? — нетерпеливо окликает председатель переводчика.

Переводчик что-то говорит по-украински. Всем кажется, что он произносит не