Старый патагонский экспресс - Пол Теру

Я хотел было сойти с поезда в Матукане, но в этой Матукане ничего не было кроме нескольких коз и индейцев да ветхих навесов на каменистых уступах. И вообще ни на одной станции не находилось ничего, что обещало бы мне приют или отдых. А горная болезнь продолжала свое гнусное дело, окончательно превратив в пытку мероприятие, замышлявшееся как созерцание череды безумно красивых пейзажей. Я никогда в жизни не видел таких головокружительных обрывов и не ездил по такому крутому серпантину. Ну что за несправедливость: в таком божественном окружении первозданной красоты чувствовать себя хуже последней собаки? Если бы мне только хватило сил сосредоточиться на окружающем, я бы ослеп от восторга. Но в данных обстоятельствах непревзойденная красота превратилась лишь еще в один раздражающий фактор.

Горы окрасились в бледно-розовые тона с темными пятнами провалов и ущелий и стали похожи на фантастические изящные морские раковины. Чувствовать себя посреди такого великолепия отвратительно больным, беспомощно распластанным на сиденье и едва способным различать алые всполохи солнечных лучей на гранях утесов, причудливо менявших свои очертания прямо на глазах, было столь жестокой пыткой, что я готов был навсегда связать в сознании самую возвышенную красоту с самой непереносимой болью. Ведь именно эти пейзажи, от которых невозможно было оторвать взгляд, являлись причиной моих страданий. Постепенно у меня разболелись зубы, особенно один коренной ныл так, словно нерв поджаривали на медленном огне. Я понятия не имел о том, как может незаметный до сих пор дефект в зубе внезапно дать о себе знать на большой высоте. Видимо, в разреженной атмосфере воздух, наполнявший микроскопическую полость, расширился и теперь давил на нерв, причиняя острейшую боль. Я слышал, что однажды во время быстрого снижения кабина самолета разгерметизировалась и от резкого падения давления у штурмана буквально взорвался зуб.

Некоторых пассажиров стало тошнить. Они ничего не могли с этим поделать, и оттого вид у них был еще более смущенный и несчастный. Однако их рвало на пол, их рвало в окна, и оттого мне стало совсем тошно. Я заметил, что несколько человек вдруг побежали в конец вагона. Я решил, что они хотели выскочить в тамбур, чтобы их вырвало там, но они скоро вернулись с баллонами. Баллонами?! А они тем временем уселись, зажали носы и стали дышать ртом через горлышко баллона.

Я встал и на непослушных ногах проковылял в хвостовой вагон, где какой-то перуанец в рабочем халате наполнял баллоны кислородом. Он раздавал баллоны несчастным пассажирам, которые жадно поглощали их содержимое. Я вернулся на свое место и обнаружил, что после нескольких глотков кислорода одышка прошла, а голова очистилась.

В нашем спасенном кислородом вагоне сидел один парень. Он тоже держал баллон с кислородом, а на голове у него была красивая шляпа с лентой, украшенной орнаментом инков.

— Если бы я знал, что такое случится, ни за что бы не сел на этот поезд, — сказал он.

— Вы в точности высказали мою мысль.

— Ох, зато кислород — это вещь! Никогда так дерьмово себя не чувствовал!

Мы дружно припали к баллонам.

— Вы из Штатов?

— Из Массачусетса, — кивнул я.

— Я из Миннесоты. Долго пробыли в Лиме?

— Один день.

— Ну, это еще ничего, — сказал он. — Я там проторчал месяц. Самое жалкое место в Южной Америке. Говорят, Куско еще хуже. Наверное, я еще месяц проведу там, а потом вернусь в Лиму — наймусь на корабль, — он взглянул на меня. — А вы не дурак, раз оделись так тепло. Мне бы тоже не помешала такая куртка. У меня в Лиме остались все вещи. В Гуанкайо надо будет купить свитер, их там вяжут. Можно купить за гроши настоящую альпаку. Господи, ну и дерьмово же мне!

Мы въехали в туннель. Конечно, это был далеко не первый туннель на нашем пути, однако этот был необычайно длинный и отличался от прочих еще и тем, что находился на высоте 15 848 футов. Поезд так грохотал в замкнутом пространстве, что мне стало еще хуже. Я выжал последний глоток кислорода из своего баллона и сходил за новым.

— Меня как будто выблевали, — признался парень из Миннесоты. В желтушном отсвете вагонных ламп, в своей широкополой шляпе, надвинутой на глаза, он выглядел — краше в гроб кладут. Я наверняка смотрелся не лучше. И все же в тот момент, когда поезд вырвался из туннеля Галера, я почувствовал уверенность, что сумею выжить даже в Гуанкайо.

— А этот корабль, — спросил я, — на который вы собираетесь наниматься? Куда он пойдет?

— Домой, — ответил он. — Я возвращаюсь в Штаты. И мне повезло, что я вернусь в конце апреля. Ужасно хочу застать весну в Миннесоте.

— Там так же красиво, как здесь?

— Там гораздо красивее.

Мы взобрались на такую высоту, что могли увидеть практически все Анды в их суровом великолепии, в некоторых местах обзор простирался буквально на сотни миль. Это не были отдельно стоящие горные пики, скорее скопления вершин, которые, как это ни странно, казались в отдалении более светлыми. Я спросил парня из Миннесоты, как он собирается попасть в Куско. Наверное, за месяц, проведенный в Лиме, он успел собрать больше информации, чем я. Он сказал, что там ходит автобус и, если я хочу, можно поехать вместе. По его сведениям, билет был недорогой, вот только иногда на путь до Куско уходит четыре-пять дней, в зависимости от состояния дороги. В сезон дождей дорога через Айякучо может быть опасной.

В Ла-Оройя, где железнодорожный путь разветвлялся — вторая ветка уходила на север, к рудникам Серро-де-Паско, где добывали олово и медь, — была длительная стоянка. На платформу сбежались маленькие попрошайки, а пассажиры запасались продуктами. Я не в силах был ходить и предпочел посидеть на скамейке и попытаться что-нибудь съесть. Индейцы торговали своим рукоделием — пестрыми одеялами и пончо, а еще пригорелыми лепешками и мясом. Я едва заставил себя выпить чашку отвратительного чая и проглотил еще таблетку аспирина. Мне захотелось скорее вернуться в поезд к спасительному баллону с кислородом.

Мы уже сидели в вагоне, когда на платформу приковыляла старая индеанка. Она тащила целых три узла: одежду, пачки засаленных газет, керосиновую лампу. Я помог ей взобраться в вагон. Она поблагодарила меня и сказала по-испански, что едет до Гуанкавелики, это в нескольких милях от Гуанкайо.

— А вы куда едете?

Я сказал ей и поинтересовался, говорят ли у них на кечуа, языке инков.

— Да, — ответила она. — Это мой родной язык. Здесь все говорят на кечуа. Вы сами увидите в Куско.

Остаток дня поезд едва тащился до Гуанкайо, и чем дальше мы взбирались в горы, тем больше я поражался искусству тех, кто проложил эту дорогу. Общеизвестно, что автором проекта был американец Генри Мейггс, но не он, а гражданин Перу, Эрнесто Малиновски, претворил проект в жизнь. Мейггс составил проект, получил под него деньги, заложил начало дороги в 1870 году и надзирал за работами до своей смерти в 1877 году. Но потребовалось еще двадцать лет упорного труда, чтобы дорога дошла до Гуанкайо. А трансандская ветка, от Гуанкайо до Куско, была спроектирована в 1907 году, но так и не была проложена. Если бы это случилось, мое прибытие в этот грязный город стало бы не таким мрачным. А теперь я был слишком болен и измучен, чтобы куда-то пойти. Меня хватало лишь на то, чтобы дрожать от озноба, лежа на кровати прямо в теплой куртке, и читать поэмы и медитации Джона Дана. Это немного утешало меня в холодную и несчастную ночь в Андах: «Коль скоро болезнь является величайшим несчастьем, то величайшим несчастьем в болезни является одиночество; когда болезнь заразна настолько, что отпугивает даже тех, кто должен прийти на помощь по велению долга; даже врач не приходит к такому больному. Одиночество является пыткой, которая не грозит нам даже в аду»[43].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});