Старый патагонский экспресс - Пол Теру

Я встретился с Доминго Нореро на их семейной фабрике «Ла-Универсаль». Это было огромное здание — одно из самых больших в городе. С ним меня приветствовала потрясающе красивая молодая итальянка — его сестра Анна-Мария, приехавшая погостить из Италии. Точно установить линию нашего родства оказалось не просто, однако название Чиавари послужило для меня паролем. Анна-Мария жила в Чиавари, у Доминго тоже был там дом, и их мать как раз находилась там.

В его офисе на втором этаже, насквозь пропахшем шоколадными бисквитами, и состоялось торжественное воссоединение. Доминго, высокий и стройный, скорее похожий на англичанина, помнил, как моя мать приезжала в Италию. Его дед основал фабрику в Гуаякиле, и с кончиной этого пионера бизнеса дело перешло к отцу Доминго — Виченте. Слабое здоровье и увлечение историей инков побудили Виченте рано уйти от дел. Теперь он полностью посвятил себя своей богатой коллекции образчиков доколумбова искусства и даже написал на эту тему монографию. Ее как раз недавно издали в Италии: «Эквадор до Колумба». Доминго, которому едва исполнилось двадцать семь лет, женился в девятнадцать. Его белокурая жена — милая, как птичка, а двое детишек — красивые, как принцы. Его яхта «Вайра» стоит на причале на реке Гуайяс, его шевроле импала — на стоянке при фабрике, а его джип и мерседес — в гараже загородного дома. Однако сам он, несмотря на все это богатство, человек скромный — разве что стал немного грубоват из-за того, что приходится все время следить за бизнесом.

— Я и понятия не имел, что у меня в Штатах столько родственников, — говорил он. — А вы хоть представляете, сколько у вас кузенов в Южной Америке? Нореросы живут по всему континенту, особенно много их в Чили.

Это заставило меня задуматься. Неужели среди тех финансовых магнатов и бизнесменов, которые засели в своих поместьях за толстыми стенами и которых я так нещадно проклинал в Колумбии и Эквадоре, была и моя плоть от плоти и кровь от крови?! Доказательством тому могла послужить вилла Нореро. Она была в точности такой, какие встречались мне повсюду в Центральной Америке и в этой части Южной Америки, и внушала мрачные мысли о том, что старый порядок незыблем. Она была построена в мавританском стиле, с арабскими изразцами и колоннами и плавательным бассейном среди ухоженных лужаек в обрамлении лимонных деревьев, пальм и идеальных клумб. Девиз над воротами на фамильном гербе гласил: «По воле Господа».

Мы немного выпили, и я побеседовал со старым Виченте, почтенным господином, председателем местного отделения клуба Гарибальди. Виченте словно сошел со страниц «Ностромо»[41] — ни дать ни взять гарибальдиец Джорджио Виола. Конрад, в своей предыдущей инкарнации капитан Корженевский, бывал в этих местах и в своем романе описал Эквадор как Костагуану, Гуаякиль как Сулако, а вулкан Чимборацо как гору Хигуэрота. Мало кто смотрелся бы настолько на своем месте, как смотрелся Винченте Нореро в Эквадоре, и точно так же он пришелся бы кстати в романе Конрада. Он подписал для меня свою книгу, и на двух машинах мы отправились в яхт-клуб Гуаякиля. Накануне я проходил мимо, но клуба не заметил: все мое внимание привлекла стая крыс, выскочившая из кустов и устремившаяся по дорожке к реке.

Обед затянулся до самого вечера. За беседой и угощением я посматривал на реку, видную из окна. Она была довольно широка, и большие скопления плавучих водорослей — местные называли их почему-то латуком — болтались на поверхности вместе с бревнами и ветками деревьев. Из-за такого обилия мусора река скорее походила на затопленную муссоном низину. И хотя Гуаякиль произвел на меня весьма отталкивающее впечатление, именно здесь я встретил свою родню, и связь между нами была более глубокой, чем могло показаться на первый взгляд. Все мы так или иначе извлекали выгоду из Нового Света, ведь даже я в своих демократичных водонепроницаемых туфлях и с блокнотом наготове эксплуатировал эти места, по крайней мере визуально, в надежде получить какие-то новые впечатления.

Анна-Мария тоже участвовала в семейном бизнесе. Ее муж и двое детей сейчас находились в Италии. Она объяснила мне на итальянском с генуэзским акцентом, что находится в деловой поездке.

— Я занимаюсь разным бизнесом. Я произвожу оборудование для туалетов, а также взаимозаменяемые запчасти к ним: у вас ломается кран, вы просто выбрасываете его и ставите новый. А еще вот это, — она выразительно повела глазами, протянула руку и изящно приподняла своими тонкими пальчиками пустую бутылку. — Я делаю бутылки. Я делаю все, что хотите.

— Вы делаете деньги?

— Да, деньги… Я делаю деньги! — Она рассмеялась. — Но дома я очень люблю готовить.

— Вы так и не сказали, зачем приехали в Гуаякиль, — напомнил мне Доминго.

Моя история про поезд была слишком сложна и невнятна. Я просто сказал, что читал лекцию в здешнем культурном центре и собираюсь вернуться в Квито на «Аутоферро».

— Это интересно, — заметила Анна-Мария, — разок можно прокатиться ради забавы.

Они показали мне вокзал на другом берегу реки в районе под названием Дюран. Они сказали, что никогда сами не ездили на поезде, но это меня и не удивило. Я уже достаточно пробыл в Латинской Америке, чтобы понимать, что на поезде здесь ездят только граждане второго сорта: полубездомные, безработные, босые, индейцы и неграмотная деревенщина пользуются поездом и вообще что-то о нем знают. С этой точки зрения поезд можно было считать демонстрацией социального расслоения и характерной чертой континента.

— Надеюсь, вы еще побываете в Гуаякиле, — вежливо сказал Доминго, и на сем мы расстались: Нореро отправились в погоню за новыми выгодами, тогда как я приступил к бескорыстному начинанию — лекции по американской литературе.

А что же с билетом, который мне обещали заказать?

— Мы искренне пытались достать вам место, — сообщил сотрудник посольства в Гуаякиле. — Но все оказалось раскуплено на несколько дней вперед! Если вы захотите пожить в Гуаякиле, возможно, мы отправим вас назад позже, но ничего обещать не могу.

— Почему этот поезд такой популярный? — удивился я.

— Он не популярный, сэр. Он маленький.

Однажды вечером в Гуаякиле один ирландец средних лет в плохом костюме заявил:

— Вы в жизни не поверите, о чем я собираюсь вам рассказать.

— Сделайте милость, — ответил я. Его манеры были безупречны, голос мягок, а одежда выдавала человека, которому все равно, подходит ли к костюму его галстук. Он говорил так просто и задушевно, что я принял его за священника.

— Я был иезуитом, — сказал он. — Вот уже пятнадцать лет, как я получил свой сан. Я проходил послушание в Ирландии и Риме, а когда меня рукоположили, поехал в Штаты. Некоторое время я был миссионером в Эквадоре, а потом меня отозвали в Нью-Йорк. Я часто бывал в Белфасте — там осталась моя семья. Это было очень плохо в семьдесят втором — «Кровавое воскресенье» и жестокость британцев[42]. Моего брата ранили, у моей сестры сожгли дом. Я был потрясен до глубины души. «Возлюби ближнего» — одна из заповедей, но как я мог возлюбить ближнего после всего, что увидел? Конечно, это не свалилось на меня в одночасье, это пришло постепенно. Я всегда был тверд в вере, но после той поездки не смог подавить сомнения. И когда вернулся в Нью-Йорк, то пришел к епископу и попросил отпуск на шесть месяцев. Вы же понимаете, это вполне нормально. Ведь священники тоже люди. Они могут иногда выпить лишнего, и у них бывают человеческие проблемы, им тоже требуется время, чтобы прийти в себя. В отпуске мне не нужно было самому служить мессу, только прислуживать на ней. Вы понимаете, что я имею в виду.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});