Старый патагонский экспресс - Пол Теру

Глава 16. Поезд до Сьерры

Этот симпатичный кремовый полустанок в Лиме назывался «Десампарадос», то есть «отвергнутый». Но слово казалось не более чем глупой шуткой вплоть до того момента, пока поезд до Сьерры не пересек долину Чосика и не начал карабкаться по красноватым склонам ущелья Римак. Здесь пассажирам стало дурно. Недомогание, мучавшее меня в Боготе, и постоянная тошнота в Квито ясно говорили о том, что я весьма вероятный кандидат на горную болезнь. Преодоление горного перевала в Тиклио стало для меня пыткой не только из-за крутых подъемов, но и из-за физических симптомов. Я ужасно страдал, пока мы поднимались на Анды, и думал, что ни один другой железнодорожный переезд невозможно описать одним словом: тошнотворный.

Железнодорожники Перу грозили забастовкой, но пока это оставалось не более чем слухом, смутной угрозой, таившейся между строк граффити, покрывавших оштукатуренные стены храмов и монастырей: «Долой империалистов и эксплуататоров!», «Поддержите железнодорожников!» и «Больше денег!». То и дело в этих огромных надписях мелькало слово «забастовка», но испанское слово, обозначающее забастовку («баста»), означает также и отдых после тяжелой работы, так что лозунги, распространившиеся по Лиме, можно считать и призывом «Отдыхай!». Если бы железнодорожники оказались какими-то недостойными разгильдяями, воспользовавшимися политическим настроением ради собственных раздутых требований, я бы имел основания надеяться на то, что забастовку предотвратит вмешательство каких-нибудь сладкоречивых переговорщиков. Но это не был какой-то глупый спектакль: железнодорожники — впрочем, заодно со всеми рабочими Перу — получали чудовищно низкую заработную плату. Во всех прочих странах Латинской Америки любые провокации и даже малейшие проявления недовольства не допускались. Если не проходил фарс с выборами, полиция с армией всегда одерживали верх. Перу, некогда золотое королевство, распростертое на третью часть континента, пережило полный крах и все еще не оправилось настолько, чтобы внушить хотя бы малейшую надежду недовольным рабочим. Немного больших городов в мире выглядели так убого и угнетающе, как Лима. Она напомнила мне Рангун: та же жара, реликты колониального периода и трупная вонь; парады имперских войск давно покинули эти улицы, оставив зрителей прозябать в нищете и молить о подаянии. Даже в Мехико слова «некогда важный испанский город, известный своими памятниками архитектуры» заставляли меня замирать от волнения при мысли о том, что мне предстояло увидеть. Но еще ни в одном городе я не видел такого упадка, как в Лиме. Подобно оскверненной могиле, где бросили разлагаться жалкую мумию потрепанного национализма и где лишь жалкие остатки религии служат последней опорой в надежде обрести довольство в потусторонней жизни, Лима, символизирующая все Перу, являла собой циничный пример бездарного правления. Официальные выступления правительства были вялыми и полными самооправданий, и это лишь усугубляло гнев железнодорожников, чувствовавших себя преданными и обманутыми.

Я чувствовал, что, раз начавшись, забастовка будет тянуться здесь без конца, а потому покинул Лиму на поезде до «Гуанкайо» при первой же возможности. С этой железнодорожной станции высоко в горах я собирался отправиться дальше через Айякучо до Куско, чтобы затем начать долгий спуск с Анд через Боливию и Аргентину к той точке, где железная дорога кончается в Патагонии. Это был слишком поспешный план, но откуда мне было знать, что всего через три дня я снова вернусь в Лиму и буду искать другой способ попасть в Куско?

За железнодорожным вокзалом текла река Римак. В семь утра было совсем темно. Небо начинало сереть по мере того, как солнце выползало над краями Анд. Песчаные барханы на окраинах делали Лиму похожей на город в пустыне, раскинувшийся на раскаленном плато. Хотя до Тихого океана было всего несколько миль, ландшафт был слишком плоским, чтобы можно было увидеть на горизонте море, и за весь день оттуда не долетело ни малейшего ветерка. В Лиме очень редко идет дождь. В противном случае хижины — несколько тысяч хижин — в растянувшихся вдоль берега Римака трущобах нуждались бы в крышах. Эти хижины в «новом поселке» (это такой перуанский эвфемизм), помимо отсутствия крыш, запомнились мне еще одной особенностью: их стены были сплетены из бамбука и тростника. То есть в итоге получались тесные хлипкие корзинки, открытые солнцу и звездам и ютившиеся вдоль берегов реки. Ее воды оставались мутными и бурыми от нечистот на многие мили от города. Люди мылись прямо в реке, они пили эту воду и готовили на ней пищу. А когда подыхали их собаки или они потрошили курицу, река принимала их бренные останки.

— Не то, чтобы они слишком часто едят куриц, — добавил один перуанец в поезде. Он пояснил, что река для них является и источником жизни, и канализацией.

Глядя из окна поезда на отвесные скалы на дальнем конце плато, трудно было себе представить, что наш путь лежит именно туда: они казались слишком высокими, слишком безжизненными и неприступными. Долины отсюда выглядели не более чем темными вертикальными щелями без малейших признаков присутствия деревьев или людей. Выжженные солнцем начисто от всякой растительности, они вздымали свои голые округлые бока. На протяжении двадцати пяти миль горы все еще казались невероятно далекими, поезд развил какую-то космическую скорость и весело катился вдоль реки, пока не остановился в Чосике. Через пять минут движение возобновилось, но ни разу за эту поездку мы больше не передвигались столь стремительно.

Мы въехали в ущелье и начали зигзагами подниматься по его склону. Это не было горной долиной. Это была прорезь в утесах, такая узкая теснина, что здесь негде было разгуляться эху, и грохот дизельного двигателя не успевал отразиться от стены, чтобы долететь до противоположной. По расписанию прибытие в Гуанкайо намечалось на четыре часа. Все утро мне казалось, что мы прибудем раньше, но к обеду поезд уже еле тащился, заставляя сомневаться в том, что мы увидим Гаункайо хотя бы до вечера. И задолго до Тиклио у меня появились первые признаки горной болезни. Я страдал не один: многие пассажиры, в том числе и индейцы, заметно побледнели.

Это начинается как расстройство зрения и легкая головная боль. Я встал у дверей, чтобы подышать прохладным горным воздухом. Меня одолела слабость, и пришлось сесть на место. Если бы поезд не был полон, я бы просто улегся на лавку. Еще через час я начал обливаться потом и, хотя сидел не шелохнувшись, сильно задыхаться. В сухом воздухе пот испарялся моментально, и меня колотил озноб. Остальные пассажиры вели себя вяло, они понурились на своих местах, никто не разговаривал, никто не ел. Я достал из чемодана аспирин и разжевал пару таблеток, но это лишь усилило лихорадку, нисколько не повлияв на головную боль. Самое ужасное в таком вот недомогании в пути — сознание того, что, если что-то случится с поездом, например, он сойдет с рельсов, из-за слабости вы не сможете позаботиться о себе. А при мысли о том, что мы едва проехали только треть пути, а Гуанкайо располагается еще выше, — мне стало совсем худо. Я даже представить себе боялся, что буду чувствовать на такой высоте.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});