Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

Когда они ушли, я достал фотографии. Ира смотрела на меня. Мягкие волосы ее рассыпались в сиянии лучей заходящего солнца. Море бежало вдоль высокого соснового берега ровное, как степь. По его глади выступали две торопливые строчки, написанные на обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!"

- Благодарю, Иринка, постараюсь, если счастье зависит только от меня.

…Приятные воспоминания растаяли, как первый полярный день. В сумерках я возвращался на корабль. Дежурный доложил, что Козачина и Струнов прибыли из отпусков. Я приказал послать ко мне Козачину. Он явился тотчас же, подтянутый, возбужденный, с довольной улыбкой в глазах, доложил о том, что отпуск провел без замечаний. Я спросил о здоровье матери.

- Ничего… Лучше стало, - ответил он, не вдаваясь в подробности.

- А как дела в вашем колхозе? - поинтересовался я.

- Да какие дела? Только-только на ноги начинают становиться. Года через три, а может и больше, дела наладятся, - выпалил он довольно весело и невозмутимо. А вообще он о своем отпуске говорил скупо и неохотно. Поэтому я не стал досаждать ему вопросами.

Зато Струнов подробно рассказывал мне о Москве, о большом строительстве, о необычном оживлении, о том, что над столицей витает какой-то "новый дух", но в чем конкретно он выражается, старший матрос так и не смог мне ответить, хотя и говорил с откровенной непринужденностью.

- Люди на все другими глазами смотрят, - пытался он объяснить свои впечатления, и в словах его слышались оттенки новых мыслей.

- И что это - лучше или хуже?

- Конечно, лучше, - говорил он, и по лицу его расползлась довольная улыбка.

Я предложил ему выступить перед матросами, рассказать о своих впечатлениях. Его это не очень воодушевило.

- А я уже рассказывал, так, по-простому. А выступать не умею, таланта ораторского нет. Пусть лучше Козачина, у него язык подвешен лучше моего.

***

Бывают дни, похожие друг на друга, как воробьи - серые до того неприметные, что трудно запомнить их. Этот же день выдался особенным, редкостным, и состоял он из одних неожиданностей, среди которых всякие были: и отрадные и неприятные.

В конце дня меня вызвал к себе в штаб командир базы. Такое случалось очень редко: большей частью мы виделись с адмиралом здесь, на кораблях. Старик недолюбливал свой кабинет, небольшой, квадратный и совсем неуютный. Он встретил меня у порога очень приветливо - так он встречал всех, - но сесть не предложил, и сам не сел. Это меня немного насторожило. По беспокойным трепещущим морщинкам у глаз я понял, что старик в хорошем расположении духа. Он без особой торжественности, но очень деловито достал из лежавшей на столе тонкой коричневой папки два приказа и ознакомил меня с ними. Одним приказом мне присваивалось очередное военное звание капитана третьего ранга (я стал старшим офицером). Вторым приказом я назначался на новую должность - командира дивизиона больших охотников.

- С чем и поздравляю вас, Андрей Платонович, - сказал адмирал, кончив чтение и крепко пожав мне руку.

Все это для меня было большой неожиданностью, особенно назначение командиром дивизиона. Уже полмесяца эта должность оставалась вакантной, но, насколько я понимал обстановку, на нее претендовал начальник штаба дивизиона, офицер, старше меня и по возрасту и по опыту морской службы. Правда, он ничем особенно не отличался, и товарищи в шутку о нем говорили: "Такого в планетарий пускать не страшно: звезд с неба не хватает".

После этого адмирал предложил мне сесть и сам сел. Сначала он советовал, с чего начать работу в новой должности, и совет этот для меня оказался неожиданным:

- Начните с определения взаимоотношений с подчиненными. Да-с, с первой же минуты. Иначе будет поздно. Особенно важно это для вас: вчерашние ваши товарищи, равные с вами по должности, - сегодня уже ваши подчиненные. Вчера вы для них были Андрюша, а сегодня - Андрей Платонович, товарищ капитан третьего ранга. Вот так-с.

Сидели мы долго. Не желая отнимать его времени, я дважды пытался уйти, но всякий раз он задерживал меня. Наконец спросил, почему я не обзавожусь семьей? Я смутился и ответил что-то невнятное.

- Не думаете ли вы подражать Нахимову? - сказал он, испытующе взглянув на меня сбоку. - Не следует. Павлу Степановичу можно подражать во всем, только не в семейных делах. Не советую. Без семьи человек сирота. Да-с, сирота, если хотите.

Говорил он решительно, но не очень уверенно, словно высказывал мысль, не додуманную до конца.

Я слушал его и думал - почему же в самом деле я до сих пор один? Потому ли, что таков мой характер? Потому ли, что я за время службы на флоте не встретился с женщиной, которую мог бы назвать женой? Или потому, что много лет назад увидел стройную синеглазую девушку и с тех пор не могу забыть ее?

Мне бы хотелось просто и доверчиво высказать все это адмиралу, но я не мог этого сделать потому, что он был отец той самой девушки и потому, что теперь она жена человека, с которым я вместе учился.

На дворе морозило. Под ногами звонко скрипел снег. Блеклые звезды не мерцали, а казались застывшими блестками-снежинками, освещенными таинственным светом невидимой луны. В домах топили печи, и дым тянулся вверх прямыми неподвижными столбами, подпиравшими небо, где украдкой скользнул луч прожектора. Я посмотрел вверх и сразу понял свою ошибку. Это был не луч прожектора.

Это было северное сияние - таинственное и прекрасное чудо природы, краса Заполярья, никогда не перестающая волновать даже здешних старожилов.

Сверкнув сначала маленьким игривым солнечным зайчиком, оно вдруг выросло, приобрело совершенно иную, уже совсем определенную форму громадной ленты, сотканной из миллиардов светящихся различным светом иголок. И лента эта извивалась змеей, переливалась невиданными оттенками, подчиняясь какому-то очень правильному и красивому ритму. Казалось, каждая иголочка в отдельности двигалась по горизонту, но двигалась не в беспорядке, а в строгом соответствии с движением других, таких же светящихся сказочным светом искорок-иголок.

Мне подумалось, что вот такое дивное явление во всей его натуральной величавой красоте нигде не увидишь: ни в Москве, ни в Крыму, а только здесь, на Севере. Можно, конечно, написать на холсте нечто подобное, можно заснять в кино, но это все же будет лишь слабая копия, весьма далекая от неповторимого оригинала.

Я любовался, как в детстве любовался когда-то радугой, хотя то были просто застывшие и уже знакомые, не однажды виданные мною краски. А этих я не встречал в жизни, - с такими оттенками, подвижные, игристые.

Раньше меня нисколько не беспокоили моя некрасивая внешность, грубые, неуклюжие манеры. Теперь мне все чаще приходилось досадовать на самого себя.

Так я думал теперь, глядя на два круглых белых фонаря у входа в клуб офицеров. Оттуда доносилась музыка. На афише большими буквами только одно слово: "ТАНЦЫ".

А может, зайти? А вдруг она там, ведь сегодня у меня день сюрпризов. И северное сияние, говорят, светит на счастье.

Впрочем, кто это она?

Однажды здесь, в Завирухе, - это было тоже на танцах - я увидел девушку, на которую нельзя было не обратить внимания. Она выделялась из всех. И что удивительно, ничем не напоминала Ирину, напротив - полная противоположность ей. Черная пышная коса, тонкие неправильные, но очень милые черты лица, четко обрамленного темными волосами, большой лоб, небольшой рот. Вот и все, что запомнилось.

Не танцевала. Стояла у стены и кому-то с легкой безобидной издевкой улыбалась. Казалась очень молоденькой, лет восемнадцати, и того меньше.

Исчезла неожиданно. Больше я ее не видел, хотя встретиться в нашей Завирухе не мудрено - это не Ленинград. Мне хотелось встретить ее еще. Но тщетно. Первое время я не то чтобы зачастил в клуб офицеров, но бывал там чаще обычного. А потом решил: это, очевидно, дочь какого-нибудь офицера, приезжала на время и снова улетела в теплые края. Да к тому же совсем еще ребенок.

На этот раз ее не оказалось на танцах, и я, побыв там недолго, пошел на корабль.

Вестовой подал мне письмо. Это был новый сюрприз. Письмо от земляков Богдана Козачины, в котором не очень грамотно и очень неясно излагалась жалоба на старшину второй статьи. Чем-то он обидел своих земляков во время отпуска и "опозорил высокое звание советского моряка". Под письмом стояли четыре каракули, долженствующие обозначать подписи жалобщиков. Ни одну из них невозможно было разобрать.

- Ох, уж этот мне Богдан! Что он там мог накуролесить что еще натворил?

Вызвал его.

- Вы докладывали, что отпуск провели без замечаний?

- Так точно.

Взгляд откровенный, совсем не плутоватый, но немного озадаченный.

- А в селе с земляками никаких инцидентов не было?

- Инцидентов? Никаких, честное слово, товарищ командир, можете кого угодно спросить.