Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

Обратно я решил возвращаться другой дорогой - долиной реки. По склону росли кусты карликовой березы, за них удобно цепляться. Чем ниже к реке, тем выше береза. Наконец начала попадаться лоза, а еще ниже, на самом дне, - зацветающие тоненькие ветки рябины, нашей русской рябины, той самой, про которую так много сложено песен.

Березка и рябина! Родные русские сестры. Как приятно встретить вас здесь, на краю Родины! Значит, здесь мы дома, вы и я.

В ущелье - высокие кусты. На чем растут они? Трудно понять. Под ногами огромные камни, а где-то под ними бурлит река. Воды не видно, пить захочешь - умрешь от жажды, а не достанешь. А между тем вот она, совсем рядом журчит.

А что это, посмотрите, да это же цветы! Настоящие луговые цветы: лютик, ромашка и еще какие-то, знакомые, жаль только, названия не знаю. А вот гвоздичка, чуточку измененная, но похожая на нашу, среднерусскую. Да это же -настоящий заполярный оазис!

Я стал рвать цветы. Букет получился неплохой. И вдруг среди каменного безлюдья я увидел Марину с большим букетом цветов. Ее букет больше и богаче моего. Она сделала движение мне навстречу. Какая странная встреча, точно договорились!

- Букет у вас райский, - сказал я.

- Давайте меняться, - предложила она. - Я вижу у вас гвоздику. А мне не попалась.

- А у вас акация? - удивился я.

- Желтая акация, - подтвердила она. - Здесь все есть. Вот я думаю, когда-нибудь люди принесут сюда, на Север, тепло. И будет здесь не хуже, чем в Крыму. Зацветут эти горы, долины.

Вот, оказывается, о чем она мечтает, эта быстрая, решительная девушка.

- Вы домой? - спросила она и, не дождавшись ответа, проговорила: - Пойдемте вместе.

Мне хотелось больше знать о ней, какими судьбами она попала в этот суровый и не очень приветливый край, и я спросил:

- Скажите, Марина, вы давно здесь живете?

- С тех пор, как себя помню. Мне было три или четыре года, когда мы приехали сюда.

- Ваш отец военный?

- Да, он был пограничник, начальник морского поста.

Она отвечала сухо и не очень охотно, и потому я не стал досаждать вопросами. Мы заговорили о "Журбиных" и здесь обнаружили общность вкусов и взглядов. А быть может, искусственно, сами того не замечая, создавали это единство, поддакивая друг другу.

На окраине поселка, у самого моря, над обрывом, у братской могилы, стоит скромный обелиск, вытесанный из серого камня. Его венчает бронзовая пятиконечная звезда. На гранитной плите надпись.

Не знаю, как мы сюда попали: я шел за Мариной. Она подошла, к памятнику и бережно положила у его подножья свой букет. Выпрямилась, строгая и сильная, замерла, как в карауле. Я тоже положил свои цветы и без слов посмотрел в ее глаза. Они были сухими и строгими.

- Давайте посидим, - предложила она, поправляя толстую косу, уложенную большим узлом, распахнула серый габардиновый плащ и свободно села на гладкий камень. Должно быть угадывая мой невысказанный вопрос, она негромко молвила: - Здесь похоронен и мой отец. Он погиб в июле сорок второго.

Мы не говорили. Я смотрел на цветы, на голубую гранитную плиту с поблекшей надписью и вспоминал своего отца погибшего тоже в сорок втором от рук фашистских палачей, и мне казалось, что похоронен он здесь, в этой братской могиле, рядом с моряками, пограничниками, летчиками. И я еще острее почувствовал близость этого далекого края и его людей, тех, которые отдали свои жизни за его свободу, и их наследников, которые сегодня трудятся здесь, преображая этот край и охраняя его рубежи. Тогда я понял, что сидящая возле меня девушка привязана к Северу кровью своего отца. Мне хотелось сказать что-то очень большое, значительное, и я сказал:

- Знаете, Марина, вы чудесный человек.

Она посмотрела на меня так, словно я сказал что-то вздорное, пухлые губы ее зашевелились, но она сдержала себя, сжала губы, и только в глазах впервые в этот день сверкнул веселый блеск. Это была не улыбка, а вспышка радости, похожая на луч невидимого солнца в просветах темных туч.

Помню, еще одно острое, неизгладимое чувство родилось во мне именно в тот миг, как-то сразу ярким светом озарило душу, мозг - это было благородное чувство ответственности перед отцами за то, что завещали они нам. Отцы наши шли по жизни тяжелой и честной дорогой, видя перед собой великую цель. Смерть оборвала их путь. Но жизнь не может остановиться. Их думы и мечты, их силы переселились к нам, мы приняли их, как эстафету, и теперь обязаны с честью нести ее вперед той же прямой и ясной дорогой.

Я чувствовал, как бурлящая во мне мысль превращается в клятву, в ту нерушимую клятву, которая не нуждается ни в каких словах.

К нам бесшумно подошла женщина в черном, немолодая, но крепкая, с лицом суровым и холодным. Поздоровалась со мной сухо и, как мне показалось, недовольно, осуждающе, затем перевела взгляд на Марину, на цветы, лежавшие у подножья памятника.

- Познакомьтесь, Андрей Платонович, это моя мама, - сказала Марина.

Женщина молча кивнула мне, села на камень, поправила черную шаль и произнесла, ни к кому не обращаясь:

- День сегодня славный, прямо как в Сочи.

Я подумал: в подобных случаях люди почему-то говорят о погоде.

Мать и дочь пришли сюда почтить память мужа и отца, и потому мое присутствие казалось не совсем желательным. Нужно было найти подходящий предлог и оставить их одних. А как это сделать, что придумать?

Выручил счастливый случай: от поселка к нам шли двое моряков. В одном я узнал рассыльного из штаба дивизиона, а второй.. Неужели он? Я смотрел на тоненькую юркую фигуру, на фуражку, сбитую на затылок и открывавшую высокий чистый лоб, на лицо, освещенное светом быстрых глаз, и с трудом сдерживал восклицание.

- Валерка, каким ветром?

- Двенадцатибалльным, - ответил он, с размаху впаял свою ладонь в мою, и мы расцеловались.

Пришлось извиниться перед женщинами. Растроганные и обрадованные неожиданной встречей, мы побрели с Панковым не к поселку, а вдоль берега. Вдруг Валерий остановился, вытянулся, взял под козырек и четко доложил:

- Товарищ капитан третьего ранга! Старший лейтенант Панков прибыл на должность командира охотника во вверенный вам дивизион.

Я был, конечно, рад назначению ко мне Валерика.

- Но почему до сих пор старший лейтенант?

- И то хорошо, - ответил он сокрушенно и загадочно. - Говорят, между фортуной и карьерой всегда стоял знак равенства.

- Но ты, кажется, служил под началом адмирала Инофатьева?

- То-то и оно, - он вздохнул, сплюнул и заключил: - Еле выбрался.

- А Марат?

Что Марат? Он под могучим крылом папаши. Там его так и называют: Инофатьев Второй. Звучит одинаково, что и чеховский Иванов Седьмой.

Он был до того возбужден и обозлен, что с ним невозможно было говорить. Я просил рассказать все толком, спокойно и, насколько возможно, беспристрастно.

- Хорошо, буду абсолютно объективен, - согласился Валерий, слушай. Сначала о сыне. Служит на подплаве, командует лодкой, уже капитан-лейтенант. Ходит в касторовой шинели, зимой в каракулях, фуражка с мексиканскими полями, усы английского образца. Никакие воинские порядки на него не распространяются. Летом флиртует на пляже с курортницами, а зимой носится на собственной "Победе".

- Купил?

- Он не покупал, - Валерий повел плечом, - просто скромный подарок мама ко дню рождения - наследнику исполнилось двадцать пять. У-у, дорогой, такой праздник устроили, разве только салюта кораблей недоставало. Собственно, у нас главное-то и началось с его дня рождения. Мы с ним, как тебе известно, никогда не обожали друг друга, скорее наоборот. Я начал службу с командира БЧ, потом помощник и, наконец, был назначен командиром корабля. С Маратом мы встречались редко, случайно, и всякий раз он давал мне понять, что всем продвижением я обязан ему. Меня много раз подмывало послать его к черту, но я как-то сдерживался. Дома я у него никогда не был, и он у меня тоже. Жены наши изредка встречались, но между ними тоже пробежала черная кошка: короче говоря, он потребовал от своей супруги прекратить всякие связи с моей женой.

- Прости, ты разве женат? Я не знал.

- Да, и дочь растет.

- А жена кто? - любопытство мое нарастало.

- Да ты с ней знаком, - весело отозвался он.

- С твоей женой? - удивился я.

- Да Зоя же, ну что ты прикидываешься!

- Какая Зоя? Ах, да, верно, верно, помню.

И мне стало неловко. Почему? Потому что забыл? Но разве я виноват, что эта девушка не оставила ни в памяти, ни в сердце моем решительно никакого следа. А вот Ира… Мне хотелось услышать о ее жизни, и какой он недогадливый, Валерка, этот веселый, сердечный человек.

Валерка не умел быть кратким; он все продолжал свой рассказ:

- Так вот, пришла в голову адмиральского сынка блажь пригласить своего однокурсника, то есть меня, на день своего рождения. Я думаю, ему просто хотелось пощекотать свои тщеславные пятки и заодно ошарашить меня важностью своей персоны. И однажды на причал нашей бригады врывается сверкающий лаком адмиральский ЗИС. Знаешь - этак неожиданно, у нас всполошились, команды подали, комбриг выскочил на причал встречать начальство. И вдруг из ЗИСа вместо Инофатьева Первого выходит Инофатьев Второй. Конфуз? Матросы язвительно улыбаются, комбриг внутренне взбешен, говорит Марату: "Вы, капитан-лейтенант, в другой раз заранее ставьте нас в известность, когда будете ехать на машине командира базы". А он, видите ли, приехал, чтобы лично пригласить меня. Нахал, да и только. Я придумал какой-то предлог и отказался, за что и был навеки отвержен и брошен в опалу. Вот и вся предыстория. А что касается дальнейшей истории - она очень неприятная, я, быть может, расскажу о ней тебе как-нибудь в другой раз, когда все утрясется в душе. Словом, в конце концов Инофатьевы меня изгнали, это, пожалуй, единственное доброе дело, что сделали они для меня. Что же касается моего послужного списка, то он изрядно испохаблен. Там все найдешь, даже "сознательный срыв важнейшего политического мероприятия". А дело было совсем не так. Партийному активу зачитывали один важный документ. Читать поручили мне, как заместителю секретаря партбюро. Присутствовал при этом и Инофатьев Первый. А у нас накануне выход в море был, я простыл, потом вспотел, выпил холодной воды, ну, словом, сам не знаю, отчего это произошло: прочитал я перед всем активом три странички, и вдруг первый раз в жизни у меня голос пропал - ни звука. Я растерялся. А Инофатьев, что ты думаешь - как забасит на весь зал: "Это безобразие, разгильдяйство. Партбюро должно разобрать этот позорный факт".