Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— С этими часами можно, — разрешила она писодею. — А ваши, господа, придется снять! Пожалуйста, выберите себе что-нибудь попроще!

— Зачем? — раскатисто изумился Жарынин.

— Так надо! — шепнул Мохнач.

Тамара Николаевна открыла полированную шкатулку, похожую на те, в которых гостям подносят дорогие сигары, однако внутри лежали не табачные торпедки, а несколько пар часов: старые советские «Чайки», «Победы», «Славы», «Лучи», «Ракеты» с выцветшими циферками, потрескавшимися ремешками и потертыми браслетами. Мохнач покорно снял свою шайбу, положил в шкатулку, а взамен выбрал измызганную «Победу». Игровод недоуменно отстегнул синий «Брайтлинг» и, обуреваемый похмельной строптивостью, заявил:

— Мне ничего не надо!

— Возьмите! — тихо настоял Дадакин.

— А вы?

— Возьмите, вам говорят!

Дмитрий Антонович пожал плечами и неуступчиво покорился, брезгливо напялив на запястье облезший браслет с дешевеньким «Лучом». Помощник придирчиво осмотрел всех троих и спросил:

— Кто излагает?

— Дмитрий Антонович, — неуверенно ответил Мохнач.

— Вы хорошо подумали? — Дадакин испытующе глянул на него.

Так, наверное, посмотрел бы командир диверсантов, идущих за линию фронта, если бы усомнился в одном из своих головорезов. Хороший человек отвел глаза. Но менять что-либо было поздно: зеленая ракета уже взмыла и осыпалась в ночном небе.

— Тамара Николаевна, доложите!

Глава 57

Степь да степь

Огромный, как сборочный цех, кабинет Скурятина еле вмещал стол для совещаний — такой длинный, что с него вполне мог, разогнавшись, взлететь прогулочный самолет. Сам Эдуард Степанович сидел в высоком кожаном кресле у дальней стены, опустив кулаки на идеально чистую, ничем не омраченную полированную поверхность. Лишь бронзовый бюстик Есенина стоял перед ним, да еще полдюжины дистанционных пультов были аккуратно разложены по ранжиру. Прямо за креслом висела большая цветная фотография: радостно изумленный президент, одетый в трехцветный туристический комбинезон, неловко тащит из водяной пыли на выгнувшемся спиннинге здоровенного, готового сорваться лосося. А глава ФУКСа в таком же государственном комбинезоне откуда-то сбоку просовывает сачок, при этом его лицо странным образом сочетает в себе иерархическое почтение и досаду на неопытность законно избранного рыболова.

Однако Скурятин на отдыхе, пусть и статусном, весьма отличался от Эдуарда Степановича при исполнении. На руководителе управления конституционной стабильностью был просторный темно-синий со сдержанным переливом костюм, белоснежная сорочка и голубой шелковый галстук в горошек. В петлице серебрился маленький двуглавый орел, держащий в когтях золотую клюшку для хоккея на траве. Лицо чиновник имел обвисшее, как у брудастого пса, и апоплексически красное. Казалось, он только что наорал на кого-то, опасно багровея, и теперь успокаивается. Возможно, именно так и случилось: Скурятин смотрел не на депутацию, скромно остановившуюся у порога, а на гербовый телефон, причем смотрел с ненавистью, видимо, договаривал мысленно то, что не решился доверить правительственной связи. Четверо вошедших почтительно ждали, когда их заметят. Наконец начфукс безмолвно выговорил «вертушке» все наболевшее и медленно перевел строгий взгляд на робких посетителей.

— Проходите, присаживайтесь!

Трое сели, а Дадакин остался стоять, по-официантски изогнувшись в стане, вынув из кармана золотую авторучку и маленький еженедельник в голубом переплете — точно готовился принять заказ.

— Ну, а вы как сыграли вчера? — угрюмо спросил начфукс у хорошего человека.

— Нормально сыграли… — деликатно уклонился тот от прямого ответа.

— Сам сколько забил?

— Шесть.

— А ты?

— Три.

— Молодец! А мои х…ы вчера п…и, как последние м…ы! — чистосердечно выругался Эдуард Степанович. — Надо что-то делать! Это ж прямой плевок в морду российскому спорту! Дадакин, сколько стоит этот бульбаш, который вчера два гола нам в…л?

Помощник чиркнул что-то в еженедельнике, обошел кресло шефа сзади и, склонившись с аппаратной гибкостью, показал написанное.

— Дороговато, — крякнул Скурятин. — Но брать надо. Звони Канторидзе!

— Но ведь… — Дадакин покосился на депутацию, — дело по «Русьимпортнефти» закрыто.

— Как — закрыто?

— Так получилось.

— Открыть! — начал снова багроветь президент хоккея на траве. — Ишь ты! Как нашу нефть задарма качать и в Куршевель б…й таскать, они первые, а как русскому спорту помочь, не дозовешься. Открыть дело!

— Понял.

— Ничего ты не понял! А ну, покажи «котлы»! Нет, ты не мне — ты им покажи!

Дадакин покорно продемонстрировал свои роскошные часы.

— Видели? «Картье»! Теперь посмотрите на мои! — Скурятин резким движением, мелькнув бриллиантовой запонкой, выпростал волосатое запястье из белоснежной манжеты. — Первый часовой завод. Сорокового года выпуска. Отец всю войну с ними прошел, рейхстаг с ними брал, целину поднимал и мне оставил. Идут! Послушайте! Ну!

Каждый с покорным умилением приблизил ухо к реликтовым часикам на старинном ремешке с портретиком Гагарина, заключенным в прозрачную линзочку. Ловя стрекот заслуженного механизма, Андрей Львович случайно поймал мучительный взгляд Жарынина, который изнывал от идиотизма происходящего, усиленного похмельной немочью.

— Тикают! — благоговейно шепнул хороший человек.

— Власть должна думать не о себе, а о государстве! — значительно молвил начфукс. — Иначе, Дадакин, выковыряет нас народ из кресел вилами! Понял?

— Понял, Эдуард Степанович! — Помощник низко, как двоечник, опустил голову, отстегнул золотой браслет и, конфузясь, спрятал «Картье» в карман.

— То-то! И чтобы я этих часов больше у тебя не видел! — Скурятин пристукнул кулаком по столу и повернулся к депутации. — Ну, а у вас что?

— Беда, Эдуард Степанович, — голосом черного вестника взвыл Жарынин. — Беда! Изнемогает в алчных лапах рейдеров «Ипокренино»! Эта гавань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения…

— Обождите! Какая пристань? — нахмурился начфукс. — Часы ваши покажите! Все трое. Та-ак! Эти — нормально. Эти тоже нормально. А вам, — он исподлобья глянул на похолодевшего писодея, — можно бы и поскромнее!

— Виноват, — промямлил автор «Жадной нежности», сознавая, что позорно провалил задание Натальи Павловны.

— Володя, ты кого ко мне привел?

— Это, Эдуард Степанович, мои друзья: знаменитый режиссер Жарынин и э-э… видный писатель Кокотов…

— Кокотов? А ты Кокотову, который проходил по делу «Велес-банка», не родственничек?

— У того фамилия Крокотов — виновато поправил Дадакин.

— Да, верно! Молодец, Володя, что привел! Знаешь: люблю творцов. Сам, как говорится, далеко не чужд… — Скурятин пожал гостям руки, усадил их и замолк, явно чего-то ожидая. — Ну, что там у вас?

— Беда, Эдуард Степанович… — снова завел шарманку Жарынин, сгустив трагизм до апокалиптического отчаянья. — Большая беда! Гавань талантов…

— Ясное дело — беда! — с неудовольствием оборвал его начфукс. — Ко мне с радостью не ходят…

Он посмотрел на депутацию с тем выражением, какое бывает у серьезного мужчины, если поутру жена, неприбранная, сонная, в бигуди, противным голосом требует немедленно починить туалетный бачок, подтекающий уже полгода. Вова из Коврова незаметно нарисовал пальцем в воздухе круг, напоминая режиссеру про диск. Но Дмитрий Антонович после двух заполошных фальстартов сник от естественного изнеможения организма и утратил всякую бдительность. Кокотов с огорчением подумал, что переупотребление алкоголя способно выбить из формы даже такого мастера человеческого общения, как Жарынин. А тут еще, точно специально, из замшевой куртки соавтора грянул «Полет валькирий». Скурятин окаменел. Хороший человек зажмурился в отчаянье, а Дадакин посмотрел на режиссера, как на серийного самоубийцу. Игровод, сунув руку в карман, попытался на ощупь выключить телефон, но не тут-то было: по кабинету неслась победная музыка крылатых дев-воительниц. Бедный Дмитрий Антонович наморщил лысину, побагровел, пошел пятнами, но мобильник не умолкал. В такие минуты невольно заподозришь, что все эти технические штучки давно уж обзавелись электронными мозгами и мелко мстят человечеству за потребительское отношение. Писодей понял: положение надо спасать, — и, преодолевая природную робость, исключительно ради Натальи Павловны, спросил хриплым от волнения голосом:

— Эдуард Степанович, мне, конечно, страшно неловко, но другого случая просто не будет…

— Что такое?! — Начфукс с недоверием уставился на писателя, опасаясь очередного взвыва про гавань талантов.