Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Где-то уже слышал.

— Я тоже. Ненавижу этих всех экспериментаторов, которые играют словом, как дурак соплей!

— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался писатель, не вынимая щетку изо рта.

— Да всех! Ну этого хотя бы, который задохся в шкафу…

— Прыгов?

— Да, Прыгов. Это ж надо придумать, чтобы тебя в шифоньере на тридцатый этаж тащили! Пер-р-рфоманс!

— Не в шкафу, а в комоде.

— Какая разница! Уж лучше бы сразу в гробу понесли. Идиот! А все ваш Хлебников виноват! Бормотун он, этот ваш Хлебников, и псих!

— При чем тут Хлебников? Мы с вами о Хлебникове еще слова не сказали! — возразил Кокотов, вытираясь древним, как Туринская плащаница, полотенцем.

— Бросьте! Знаю я вас, баюнов! Как, кстати, Велемирка называл зрителей в театре, вы помните?

— Помню, — подтвердил писатель, освежаясь новым одеколоном.

— Врете, не помните!

— «Зенкопялы».

— Верно! А театр он называл «деюгой».

— Нет, «деюгой» он называл драму, а театр — «зерцогом». Оперу — «голосыней». Балет — «прыжкиней». Оперетту — «плясопевой», — доложил, выходя из ванной, Андрей Львович. Лорина Похитонова страстно увлекалась Председателем Земного Шара и часто, в минуты послесодрогательного покоя, рассказывала ему о своем кумире.

— А кинематограф? Как он называл кинематограф?

— Его он, кажется, никак не называл, — засомневался Кокотов, распечатывая свежую рубашку.

— А если «лучезрелище»? — воскликнул режиссер с нетрезвым восторгом. — Нет, «лучигрище»! Как? Давайте с этого дня будем называть кинематограф «лучигрищем», и никак иначе. Договорились?

— Я подумаю. А как будет в таком случае «режиссер»?

— Ну, если актер у Велемирки — «игрец», режиссер будет «игродум».

— Нет, игродум — это скорее теоретик театра, вроде Станиславского, — не согласился Кокотов.

— Приемлю. А как будет «критик», какой-нибудь мерзавец, вроде Мишки Засланского, который хвалит только за деньги?

— Критик? — натягивая брюки, задумался писатель. — Критик… Игроруб!

— Отлично, коллега! А режиссер?

— Игровод!

— Великолепно, мой гениальный соавтор, сразу видно, вы вчера совсем не пили…

— Чуть-чуть. Сухого.

— Правильно! Посмотрите на меня и ужаснитесь! Горилка с перцем — оружие украинских националистов. А «сценарист», как будет «сценарист»? — тяжело озаботился, качнувшись к косяку, игровод.

— Не знаю. Надо подумать.

— Думайте! Если «пьеса» — «деюга», тогда… может, деюгопис?

— Плохо звучит.

— Верно… — огорчился Жарынин и грустно наморщил лысину.

— А этот ваш Розенблюменко — он все-таки режиссер или сценарист? — спросил Андрей Львович, повязывая галстук.

— Он… он… Он — игрохап.

— Кто-о?

— Продюсер.

— Смешно!

— Нет, нет, не смешно, мой великотрезвый друг! Господь жестоко наказал Украину государственностью. Но русские-то в чем виноваты? Нет, не смешно, когда бедных русских людей терроризируют этим нелепым мовоязом! А Крым, коллега, почему наш Крым у них? Вы мне можете ответить? И никто не может! Екатерина Великая в гробу перевернулась! Князь Потемкин Таврический себе в могиле от бешенства второй глаз вышиб! Бред! Андрюха Розенблюм, мой однокурсник, арбатский мальчик, злой судьбой заброшенный после ВГИКа на студию Довженко, — теперь украинский националист Андрий Розенблюменко. Ядрена плерома! И вместо того чтобы без звука отдать мне Крым, он, подлец, запросил у меня Ростов-на-Дону и Ставрополь. Представляете! А Севастополь, понимаешь ли, основан древними украми, и поэтому: русский флот, гэть до Сочи! Но и это еще не все!

— А что еще? — удивился Кокотов, зашнуровывая ботинки.

— Эта незалежная морда потребовала, чтобы за Голодомор пятьдесят лет бесплатно снабжали неньку Украину нефтью и газом! Нет, вы поняли?!

— Это уж слишком! — возмутился автор «Преданных объятий», полируя запылившиеся башмаки краем портьеры.

— А я согласился!

— Как? Разве можно?! Ну хотя бы Севастополь отспорили!

— Нет. Я сказал: берите всё.

— Ну, вы прямо как Хрущев!

— Берите всё, но при одном условии… — На лице режиссера появилась загадочно-победная ухмылка, наподобие той, что любил смухортить в прямом эфире пьяный Ельцин.

— При каком условии? — Андрей Львович, с интересом глядя на себя в зеркало, окончательным движением поправил волосы.

— Если перепьешь меня — забирай все! Обойдусь.

— Согласился?

— Согласился. Всю ночь бились!

— Как это?

— Просто. Делаем ставки. Скажем, Таганрог против Керчи. Наливаем по стакану горилки. И — в один прием. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Керчь. Ставим Луганск против Белгорода. Наливаем. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Луганск!

— А если не поперхнулся?

— Второй запив, третий запив — пока кто-то не поперхнется. Тот, кто вырубается за столом, теряет все! Вроде нокаута…

— Ну и что Розенблюменко?

— Бесчувствует! — повторил Жарынин, гордый своей геополитической викторией. — Пойдемте-ка, коллега, завтракать! К Скурятину опаздывать нельзя!

По коридорам они шли в сосредоточенном молчании, Дмитрий Антонович не всегда удачно вписывался в повороты и чуть не снес мосфильмовского богатыря Иголкина, игравшего когда-то русских богатырей, чаще всего Добрыню Никитича. Возле номера Жукова-Хаита высилась горка грязной посуды, а из-за двери доносился громкий спор. Соавторы невольно замедлили шаг.

— Ради вашей драной свободы и мерзкой демократии вы готовы пожертвовать Россией! — грохотал знакомый бас.

— А вы… вы готовы пожертвовать свободой ради вашей немытой России и вашего народа-рогоносца! — отвечал нервный тенорок.

— Что-о?

— Что слышал!

— Я тебя задушу!

— Не задушишь!

— Почему это?

— Сам знаешь!

— Не знаю.

— Знаешь-знаешь… — хихикнул тенорок.

— Коробится… — сочувственно молвил игровод. — Теперь уж скоро…

— Как это коробится? Что — скоро? Да объясните же, наконец! — рассердился невыспавшийся Кокотов.

— Эх, Андрей Львович, это долгая и грустная история…

— Расскажите!

— Непременно, только не сейчас. Такое с похмелья нельзя рассказывать.

В «зимнем саду», как всегда, сидела в своем кресле Ласунская и смотрела на цветок кактуса. Писатель подумал, что со времен фильмов Пырьева и Ромма черты ее лица, постарев, остались такими же прекрасными и благородными, даже морщинки казались неким изысканным тиснением на коже.

— Здравствуйте, Вера Витольдовна! — поклонился Жарынин.

— Здравствуйте, голубчик! — очнулась она и улыбнулась сама себе.

Столовая уже опустела. Лишь в отдаленье никак не мог наесться Проценко: после проработки на собрании ветеранов он в знак протеста объявил голодовку и поэтому теперь приходил питаться позже всех, чтобы не видели.

— Татьяна! — гаркнул игровод, тяжко опускаясь на стул. — Опаздываем!

Официантка стремглав прибежала с кухни и, пока она, ворча, накрывала стол, Дмитрий Антонович жадно выпил два стакана темно-коричневого, совершенно безвкусного чая и, вытерев с лысины выступивший пот, не без самодовольства заметил:

— Если бы я был генсеком ООН, то все мировые проблемы решал бы за столом. В ресторане. Никаких локальных войн. Хочешь свергнуть Саддама — выставляй человека, умеющего пить. Никаких карательных экспедиций, никаких бомбежек Белграда. Налил водки — выпил. Поперхнулся — извини!

— А вы уверены, что они согласятся? Немцы могут, например, предложить пиво. Итальянцы — спагетти. Негры — танцы. А французы…

— Секс? Кто кого пере…т? — в лучших традициях современной интеллектуальной прозы матернулся режиссер и лукаво посмотрел на соавтора.

— Сексуальные способности французов сильно преувеличены, — буркнул Кокотов, запихивая в рот бутерброд с сиротским ломтиком сыра, таким тонким, что сквозь него, как сквозь закопченное стеклышко, вполне можно наблюдать солнечное затмение.

— Ешьте быстрее, франкофоб, мы из-за вас опоздаем!

Выйдя на улицу, соавторы нос к носу столкнулись с Обояровой, возвращавшейся с пробежки. На бывшей пионерке был дорогой темно-сиреневый спортивный костюм в обтяжку, подчеркивающий тяжеловатые бедра и видную грудь, на ногах — ослепительно-белые кроссовки, а на голове — малиновая бейсболка, повернутая козырьком назад. Ее лицо разрумянилось на утреннем холодке, а взгляд лучился веселым жизнелюбием. Эти радостные глаза, эта залихватская кепка, эти счастливые женственные излишки, соединяясь, ударили автора «Роковой взаимности» в самое сердце.

— Здра-авствуйте, Наталья Павловна! — Жарынин стащил с лысины только что нахлобученный берет и, поклонившись с мушкетерской галантностью, обмел головным убором свои ботинки.