Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— У кого же?

— У вашего министра культуры.

«Странно…» — подумал Андрей Львович.

После краха «Поцелуя черного дракона» и скандального разрыва с фондом Сэроса он вымаливал у Минкульта скромный грант, чтобы написать продолжение своей нашумевшей в перестройку повести про школьников, объявивших бойкот педагогу. По замыслу, старшеклассники в конце концов примиряются с учителем и вместе разыскивают останки бойцов Красной Армии, разбросанные в чащах дальнего Подмосковья. Мыслишка подзаработать на патриотическом воспитании разболтавшейся молодежи казалась весьма заманчивой. Однако из министерства ответили, что на такие глупости денег у них нет и не будет. Собственно, этот отказ и превратил со временем перспективного прозаика Кокотова в плодовитую, как дрозофила, Аннабель Ли. А вот пьянице и развратнику Федьке Мрееву, попросившему у минкульта на издание сборника статей «Матушка п…а. Вагинальный дискурс в русской поэзии», денег дали мгновенно, не пикнув.

— Про что кино-то? — полюбопытствовал Жарынин.

— Про Конотоп! — гордо доложил Андрий. — Як мы вашу дворянскую конницу порубали да в болотах потопили! — добавил он и махнул рукой, снося кому-то с плеч голову. — Скоро юбилей. Сначала я, конечно, хотел про Голодомор снять, но, сам знаешь, жуткая конкуренция! Это ж чистый «Оскар»! Якорибский, бисов сын, перехватил…

— Пашка Якорибский?

— Павло, — поправил Андрий.

— Сомневаюсь я, что денег тебе дадут! — покачал головой режиссер.

— Ни трошки не сомневайся! — Розенблюменко снисходительно хлопнул однокашника по плечу. — Дадут! Одно дело делаем.

— Какое? — спросил писатель в надежде примкнуть к этому прибыльному предприятию.

— Боремся с проклятым имперским прошлым! Ты-то как, Дмитро, рассказывай! Ты ж после «Плавней» совсем пропал. Говорили, тебя посадили, а потом в Америку отпустили. Я весь Брайтон-Бич обшукал. Никто тебя там не бачил. А ты, чертяка, здесь! Що працюэше?

— Вот сценарий с Андреем Львовичем пишем.

— А гроши кто дает?

— Немцы.

— Нимци? — ревниво насторожился козак. — Сценарий случайно не про Холокост?

— Нет…

— А про что ж тогда?

— Про жизнь.

— И то дило! Слухай, пидемо до мене, побалакаем, выпьем горилки, закусим сальцем. Что сказал Сен-Жон Перс о сале? Не забыл?

— А як же! — засмеялся Жарынин. — Ничего не сказал, потому как онемел от восторга, когда попробовал!

— Помнишь, помнишь, чертяка! — заржал Розенблюменко и снова обнял друга. — Ты в яком нумере?

— В люксе.

— Вот, всегда вам, москалям, усе саме гарне!

Тем временем из-за куртины показался рослый парубок — тоже вислоусый и остриженный в кружок, как кузнец Вакула. Он бережно вел под руку, приноравливаясь к старческому шарканью, Пасюкевича, любимого ученика профессора Михайло Грушевского. Кобзарь был в ветхом нерусском мундире и фуражке наподобие той, что носил незабвенный Иозеф Швейк. На побитом молью рукаве можно было разглядеть выцветший шеврон с трехкоронным галицийским львом. Дед что-то рассказывал, тряся головой, а молодой сподвижник внимал ему с мемориальным благоговением.

— Микола Пержхайло. Талантище! — кивнул на парубка Розенблюменко. — Из Ужгорода. Настоящий самостийник! Он у меня в сериале молодого Мазепу играл.

— Это когда гетмана без штанов к жеребцу привязали и в чистое поле пустили? — намекая на известный исторический факт, усмехнулся Жарынин.

— То москальски враки! — грустно возразил Розенблюменко и, махнув рукой, крикнул: — Микола, поди сюды, я тут приятеля зустрив, пишли з нами — жахнемо!

— Нэ можу! Батько Пасюкевич розказуе, як вин у Карувському лиси з москалямы бывся. Ты иды, я пизнише буду… — густым драматическим басом откликнулся «молодой Мазепа».

— Ладно, хлопцы, пийшли до хаты! За встречу надо терминово выпить! — козак одной рукой обнял Жарынина, а другой — Кокотова.

— Нет-нет… — помотал головой писатель, высвобождаясь. — Мне нельзя, мне надо над сценарием думать…

— Ай, молодец! Сен-Жон Перс говорил: сценарист зачинает, а режиссер рожает!

— А дальше, дальше помнишь? — засмеялся Дмитрий Антонович.

— Или! …Если Госкино аборт не сделает.

— Правильно! Идите, Кокотов, и думайте!

Однокашники скрылись за колоннами, и автор «Кандалов страсти», который на самом деле не мог уже думать ни о чем, кроме Натальи Павловны, пошел бродить по окрестностям. Было еще светло, но солнце, краснея, неотвратимо оседало к горизонту. Деревья по-вечернему осунулись и едва роптали бронзовеющими купами. Осенние листья за спиной падали с шорохом крадущегося злоумышленника, и мнительный писатель несколько раз даже осторожно оглядывался на всякий случай. Вдоль дорожки тянулись высокие заросли поседевшего иван-чая, попадались ювелирные снопы золотарника да мелькали в осенней траве голубые звездочки цикория. Вода в прудах потемнела и остановилась, лишь иногда на середине тяжело плескалась рыба и круги добегали по глади до прибрежной осоки.

Андрей Львович вошел под сень парка, и ему показалось, будто сразу наступили сумерки. Черные колонны лип уходили вверх, поднимаясь из папоротника, похожего в лесной полутьме на стан птиц, вскинувших большие перистые крылья. Из подгнивших стволов росли, плотно сбившись, огромные желтые чешуйчатые грибы. Вдоль крапчатой асфальтовой дорожки стояли высокие, в человеческий рост, скелеты высохшего борщевика. Изредка, пробив кроны деревьев, в глаза ударял ярко-рыжий луч уходящего светила.

На тоскующего Кокотова вдруг снизошла давно забытая, оставленная там, в литературной молодости, в литобъединении «Исток», сладко-тягучая, томительная тревога. Такая же верная примета нарождающегося стиха, как тошнота при беременности. Слова, до того бесцельно блуждавшие в праздном мозгу, вдруг начали сами собой, подобно стальным опилкам под действием магнита, собираться в рифмованные комочки смысла:

От жизни, может быть, осталась треть…А ведь со мной еще такого не было!Я думал, «от разлуки умереть» —Всего лишь безобидная гипербола…

Так, в творческих муках, он добрел до грота, сложенного из гладышей еще во времена железнорукого штабс-капитана. Камни давно обомшели, меж ними выбивалась травка, а наверху росла раскидистая березка. Из медной трубки, вмурованной в кладку, журча, падала в бетонный вазон скрученная струйка. Автор «Жадной нежности» подставил сложенные ладони и напился — вода оказалось отличная, с кислинкой и железистым привкусом, она даже слегка покалывала язык, будто газированная.

Прислонясь спиной к холодной и бугристой стене грота, невольник рифмы пытался сочинить концовку стихотворения, но не успел. В лесу послышались голоса, и показалась стайка знакомых насельников: вдова внебрачного сына Блока, архитектор Пустохин, дикторша Жиличкина, акын Огогоев, русская народная певица Горлова и Ящик под ручку со Златой Воскобойниковой. Шли они к источнику, неся в руках пустые пластиковые бутылки. По предписанию врача ветераны перед каждым приемом пищи пили целебную ипокренинскую воду, чем и объяснялось их изрядное здоровье, несмотря на неуклонно убывающее питание.

Угнетенное душевное состояние и творческая неудача превратили одну лишь мысль о возможной встрече с жизнецепкими пенсионерами в невыносимое страдание, и Кокотов, незаметно выскользнув из-под каменной сени, заспешил по короткой тропинке, самочинно протоптанной наискосок, в дом ветеранов. Подходя к колоннаде, он снова бросил почти безнадежный взор на стоянку, но увидал лишь многочисленное семейство Огуревичей. Закончив очередное занятие в школе «Путь к Сверхразуму», чада и домочадцы шумно грузились в микроавтобус, чтобы ехать домой — в поселок Трансгаза, где года четыре назад директор выстроил себе трехэтажный коттедж.

…В столовой писателя поджидал Ян Казимирович, и едва автор «Кентавра желаний» склонился над тарелкой, старый фельетонист предложив для приличия морской капусты, завел свою родовую сагу.

— Итак, вообразите, Андрей Львович, приезжает мой брат Станислав в революционный Петроград и сразу же, наивная провинциальная душа, выполняя наказ покойного батюшки, всех встречных и поперечных начинает расспрашивать, как пройти к товарищу Троцкому. «Бывшие» в меховых пальто от него, конечно, в ужасе шарахались. Граждане попроще посылали, кто — в Петросовет, кто — в наркомат Индел, кто — в Смольный… Большинство же вообще не знали, о ком речь, пожимая плечами. Телевизора с Интернетом еще не было! Наконец нашлись два добрых матросика с красными бантами на бушлатах, они вызвались проводить брата прямо к Троцкому, но доставили, разумеется, прямехонько на Гороховую, в ЧК. Там Стась две ночи провел на соломе в камере с двумя бородачами из «Союза русского народа» и похмельным председателем полкового комитета, растратившим казенные деньги. Черносотенцы молились и ругали жидов, погубивших Россию, а растратчик бил в железную дверь кулачищами и орал, насыщая камеру сивушным перегаром, что послал пропавшие деньги почтой лично Карлу Либкнехту на поддержку немецкого пролетариата. Ему, видимо, все-таки поверили, отдали портупею и отпустили, а бородачей вызвали с вещами, и назад они уже не вернулись.