Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Существуют только две важнейшие стратегические задачи, сказал Черчилль Гарриману: защита Родного острова и Суэцкого канала. Потеря одного может привести к потере другого и проигрышу в войне (хотя в тот момент Черчилль направлял войска с Родного острова и из Египта для нанесения мощного удара на Балканах). Он внушал мысль о неизбежности вторжения не только американским гостям, но и британцам. Прибытие Гарримана в Лондон совпало с возобновлением бомбежек, и Черчилль принялся объяснять Гарриману, в каком тяжелом положении оказалась Великобритания. Пустынное побережье не вязалось с угрозой вторжения, и Черчилль придумал, как внушить Гарриману страх перед Гунном. Он позволил Гарриману присутствовать на секретных заседаниях военного кабинета, связанных с Битвой за Атлантику, – большая честь, особенно с учетом того, что новости все время были весьма неутешительные. Но этого мало. Под вой сирен Черчилль как-то поднялся вместе с Гарриманом на крышу министерства авиации, после чего Гарриман уже не сомневался, что Гитлер может уморить голодом и сжечь Великобританию. Как Черчилль и предполагал, Гарриман вскоре сообщил об этом президенту[802]. Черчилль сказал Гарриману, как уже говорил Гопкинсу, Уилки и Уайнанту, что очень хочет лично встретиться с Рузвельтом. На смену зиме пришла весна, а от Рузвельта так и не было ответа.

В начале марта команда Черчилля на Балканах, во главе с Иденом, пришла к выводу, что у них есть хорошая возможность добиться успеха в Греции, но при условии, что в Грецию будут направлены войска, которые займут выгодные позиции. Четыре месяца назад Иден считал, что подобное предприятие в Греции является «стратегическим безумием». Теперь он делал вид, что все прекрасно, телеграфируя из Афин, что, несмотря на определенные риски, операцию следует продолжать. Идеен сообщил, что генерал Папагос и греки, похоже, настроены решительно. Сражаться и, возможно, проиграть, написал Иден, предпочтительнее, чем вообще не вступать в борьбу. Иден, Уэйвелл и Дилл пришли к общему мнению, что, если британцы прибудут в Грецию и займут позиции до того, как появятся немцы, «есть хороший шанс остановить их». Они также считали, что «если немцы появятся раньше, то большей части наших сил, возможно, удастся отступить без особых потерь». Однако Дилл считал, что положение в Греции «хуже, чем мы думали», но не заострял на этом внимание Черчилля. Как бы там ни было, но 7 марта военный кабинет одобрил проведение операции в Греции. В протоколе записаны слова Черчилля: «Мы должны идти вперед с добрым сердцем». Войска Уэйвелла, которые действительно шли вперед, все больше брали на себя символическую роль, воплощая в жизнь решение Черчилля действовать надлежащим образом. Генералы, такие как Уэйвелл, не хотели посылать солдат в бой ради политической символики. Однако Уэйвелл, как и Дилл, явно не выражал свои опасения Черчиллю. Итак, военный кабинет принял «печальное решение» (как назвал его Иден) о боевых действиях в Греции. Решение было принято, но тут Иден сообщил Черчиллю, что генерал Папагос, который всего неделю назад, казалось, был настроен решительно, теперь «лишился мужества». Колвилл в дневнике высказал опасения, что «наши войска окажутся в опасном положении». Черчилль боится за исход дела, написал Колвилл, и чувствует, что «его нам навязали», отчасти чтобы сохранить престиж Великобритании в глазах американцев, а отчасти потому, что Иден, Дилл, Уэйвелл и Каннингем – даже после предупреждения об опасности отвлечения ресурсов – «так упорно настаивали на нем». На самом деле, Иден и компания, измотанные Черчиллем, только выполняли то, на чем премьер-министр настаивал в течение многих месяцев[803].

10 марта Черчилль сообщил Рузвельту о принятом решении: «Хотя у нас, конечно, было большое искушение попытаться развивать наступление от Бенгази в сторону Триполи и мы еще, возможно, используем значительные силы на этом направлении, однако мы все же сочли своим долгом встать на сторону греков, которые заявили о своей решимости сопротивляться германским захватчикам, даже если им придется сражаться в одиночку. Наши генералы Уэйвелл и Дилл, сопровождавшие Идена в его поездке в Каир, после самого тщательного обсуждения этого вопроса с нами, считают, что мы имеем достаточно шансов на успех»[804].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Надежды на успех в Греции были связаны в значительной степени не с Уйэвеллом или Папагосом, а с Югославией (и, как отметил Иден, с тем, чья армия первой войдет в Грецию). Черчилль заявил Рузвельту: «При этих условиях кардинальное значение приобретают действия Югославии. Ни одна страна никогда не имела еще таких шансов на успех в войне. Если она нападет на итальянцев с тыла в Албании, то это может повлечь за собой неизмеримые по своей важности последствия в течение ближайших недель». Он опять гипотетически рассуждает, что будет, если так, а затем вот так, тогда возможно это. На самом деле у югославов не было реальных шансов на успех, поскольку у них не было достаточно сил, чтобы использовать в своих интересах эту так называемую возможность, которая могла представиться. Югославская армия насчитывала более миллиона человек, но это была армия конца XIX века. Она имела на вооружении меньше сотни танков времен Первой мировой войны. Югославские ВВС были слабые в численном отношении. Югославам даже в голову не приходило, что несколько немецких танковых дивизий у их границ дают им какой-то шанс. Черчилль это понимал, и довольно скоро это понял Рузвельт. Полковник Билл Донован, разобравшись на месте с ситуацией, доложил президенту, что хотя он, Донован, уважает югославов за их боевой дух, но они, как любая маленькая европейская страна, не смогут остановить Гитлера. Из более полного и более точного отчета Черчилля Рузвельт бы узнал об опасениях адмирала Каннингема, что без прикрытия с воздуха его флот окажется беззащитным в греческих водах, и страхе Лонгмора за свои слабые во всех отношениях военно-воздушные силы, и страхе Джамбо Вильсона за свои поредевшие ряды. Из этого отчета Рузвельту стало бы известно о переживаниях Уэйвелла, связанных с переброской его 60 тысяч лучших солдат из Ливии на Балканы[805].

В Северной Африке дела обстояли следующим образом: Эрвин Роммель собирался двинуть свои танки на восток, в направлении Египта; Черчилль начал перемещать свои лучшие войска из Ливии в Грецию, заменив их необученным подкреплением.

Март начался с болгар, присоединившихся к Тройственному пакту, и Черчилля, объявившего, что если в ближайшее время не удастся одержать победу в Битве за Атлантику, то это сулит беду. После принятия закона о ленд-лизе хлынул поток обнадеживающих новостей, и конец марта ознаменовался большой военно-политической удачей.

В Восточной Африке британские войска продолжали наступление в направлении порта Массава на Красном море, где базировались несколько итальянских военных кораблей и тридцать пять грузовых судов. Черчилль телеграфировал Идену в Каире, что, если итальянцы затопят свои корабли, «мы будем считать, что освобождены от обеспечения продовольствием итальянского населения Эритреи и Абиссинии». Гарольд Николсон был не так уж не прав, когда назвал ерундовыми кампании в Восточной Африке и большинство побед в Ливии. Однако Африканские кампании – сэр Джон Киган называет их «полетами его [Черчилля] стратегического воображения» – поднимали моральный дух Великобритании и укрепляли решимость Черчилля вести войну до победного конца[806].

Реальная угроза была в Восточном Средиземноморье – в Греции, на Крите и в Сирии – и в Западной пустыне. Заканчивался март, на этих фронтах было затишье, но только потому, что Роммель разведывал обстановку. 25 марта итальянские корабли вышли в море, чтобы атаковать британские военные транспорты, следующие в Грецию. Муссолини, под давлением немцев, требовавших перехватить и потопить британские суда, принял вызов.