Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

И в то утро надежды и свободы… все благородные и бесстрашные в Новом и Старом мире будут приветствовать восставшую к жизни Польшу»[778].

В данном случае его слова обманули ожидания, поскольку ни один из западноевропейских народов, завоеванных Гитлером, не пострадал больше, чем поляки. Поляки умирали от голода быстрее, чем их мог расстрелять Гиммлер. Гитлер с Гиммлером пока еще не заняли земли, расположенные восточнее, на которые могли переселить поляков, хотя пришли к выводу, что для этого как нельзя лучше подойдет Сибирь. Не имея места, куда можно было бы переселить поляков (а затем и всех славян, живущих к западу от Урала), рейх определил их на работу по подготовке сельской местности для миллионов немецких воинов-фермеров, которые захотели бы переехать туда, чтобы начать новую жизнь и заводить прекрасных немецких детей. Поляки, по крайней мере те из них, что были католиками, трудились на немцев как рабы. Но более 3 миллионов из довоенного 34-миллионного населения Польши были евреями. Для них еще не началась самая зловещая из программ Гиммлера, но поляки, и христиане и евреи, уже не видели в будущем ничего напоминающего черчиллевское «утро надежды и свободы». Скорее они видели мрак, рабство и невыразимое зло[779].

Ни один оратор не мог ввернуть словечко так искусно, как это делал Черчилль, но иногда у него выходило не слишком удачно. «Блестящая фраза – настоящий черчиллевский тиран, – написал в дневнике Роберт Мензис, премьер-министр Австралии, – столь привлекательна на его взгляд, что занимает место реальных фактов». «Княжества Пумперникели» относится к таким фразам, перед которыми Черчилль не мог устоять, но, наверно, должен был в этом случае[780].

Любопытно, что в радиообращении к полякам он не упомянул Сталина, который по договоренности с Гитлером в 1939 году отхватил часть Польши. К тому времени Черчилль был убежден, что следующей жертвой Гитлера будет Россия, причем скоро. Это был неподходящий момент для критики Русского Медведя за его разграбление Польши, поскольку в любой момент самого Медведя могли покалечить, что обеспечило бы Черчиллю нового союзника и небольшую передышку британцам. Поляки, со своей стороны, понимали, что, нападет или нет Гитлер на Сталина, их положение не станет лучше. Черчилль говорил горячо и убедительно, такими же словами он вдохновлял соотечественников, которых затем вдохновляло зрелище пленных немецких летчиков, обломки бомбардировщиков люфтваффе, лучи прожекторов, разрезающие мрак, треск зениток. Но у поляков ничего этого не было. Слова Черчилля всего лишь свидетельствовали о том, что, находясь вдали, он не забыл их.

Мензис большую часть года провел в Лондоне. Хотя он поддерживал Черчилля, но знал, что избирателей на родине больше волнует вопрос, связанный с австралийскими войсками. Его политическая оппозиция в Канберре считала, что ему очень уютно в Лондоне, что он даже больше британец, чем британцы. Мензис хотел играть более значимую роль в лондонском правительстве, включая постоянное место в военном кабинете, чем непрерывно донимал Черчилля. Хотя Мензиса, как и Яна Смэтса, часто приглашали на заседания военного кабинета, Черчилль был ограничен законом – счастливое совпадение, учитывая его несогласие с требованием Мензеса, – запрещавшим предоставлять постоянное место в военном кабинете представителю Содружества наций. Тем не менее Черчилль считал Мензиса достойным уважения и достаточно интересным человеком, чтобы спонсировать его членство в Другом клубе, где приятный собеседник ценился больше, чем его политические взгляды[781].

Но постепенно Черчилль стал разочаровываться в Мензисе. Австралиец, вспоминал виконт Энтони Хэд (в то время полковник, работавший над военными планами), взялся «диктовать свои правила Уинстону» и указывал ему на ошибки в стратегии и политике. После неприятного разговора, состоявшегося между Черчиллем и Мензисом в Чартвелле, австралиец собрался уезжать. Клементина обратилась к Мензису: «Господин Мензис, вы должны расписаться в гостевой книге», а Черчилль буркнул: «Да, и вы знаете, как подписаться – И. Христос»[782].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вторая фаза блица 1941 года – «тур люфтваффе по портам» – начался в середине февраля с налетов на Портсмут, подряд в течение четырех ночей; серьезно пострадали доки, и был полностью разрушен центр города. Затем наступила очередь Плимута, и Плимутский камень, скала, к которой причалили в 1620 году пилигримы, высадившиеся с корабля «Мэйфлауэр», был разбит вдребезги. В поле зрения Геринга попали Халл, Бристоль, Мерсисайд, Суонси и Глазго. Удивительная способность Геринга находить конвои в открытом море и наносить удары по портам в подходящее время (для Германии) склонила Черчилля к мысли о том, что немцы получают информацию от шпионов. На самом деле несколькими годами ранее немцы взломали код английского торгового судна и теперь просто отслеживали английские корабли по радиосигналам. За последние дни февраля и первые дни марта в пределах видимости земли на дно опустились почти 150 тысяч тонн; с начала войны третья худшая неделя с точки зрения потерь судов. «Напряжение в море растет», – телеграфировал Черчилль Рузвельту[783].

Президент не ответил.

Летом прошлого года «Спитфайры» и «Харрикейны» помогли не пустить немцев в Великобританию, но теперь Черчилль отдавал предпочтение бомбардировщикам, а не истребителям. Несмотря на протесты командования истребительной авиации, Черчилль, как министр обороны, требовал больше бомбардировщиков. Он понимал, что британские ночные истребители сбивают незначительное количество немецких самолетов и это будет продолжаться до тех пор, пока бортовые радары – он называл их «щупальца» – не станут намного эффективнее. Немцы, заметило командование истребительной авиации, прекратили дневные налеты в октябре прошлого года. Следовательно, увеличение количества истребителей не приведет к увеличению сбитых немецких самолетов, а вот увеличение количества бомбардировщиков приведет к значительным потерям противника. И Черчилль обратился в министерство авиации и к Бивербруку[784].

Бивербрук, хотя и не настолько, как Черчилль, верил в бомбардировочную войну, подчинился. Это было правильное решение, принятое в нужный момент, поскольку к концу 1940 года, учитывая растущие потери в бомбардировщиках и количество бомбардировщиков, нуждавшихся в ремонте (при остром дефиците запасных частей), бомбардировочное командование могло теперь обеспечить примерно вдвое меньше вылетов по сравнению с летом 1940 года. Тоннаж бомб, сброшенных на Германию, составлял всего треть от тоннажа, сброшенного в сентябре. Королевские военно-воздушные силы не причиняли ущерб рейху. К январю заводы Бивербрука начали удовлетворять требования Черчилля. В середине января первые бомбардировщики «Ланкастер» – тяжелые четырехмоторные бомбардировщики, оснащенные двигателями «Роллс-Ройс Мерлин», с бомбовой нагрузкой 6 тысяч тонн – совершили пробные полеты. У немцев не было самолетов по вооружению, радиусу действия и бомбовой нагрузке соответствующих «Ланкастеру». Эти бомбардировщики явились орудиями разрушения, которые были необходимы Черчиллю для реализации стратегических приоритетов; он, не скрывая, неоднократно заявлял, что хочет, чтобы тяжелые бомбардировщики совершили «самый опустошительный налет из этой страны на родину нацистов»[785].

Бивербрук воспринял его слова как задачу выполнить обещание, данное Черчиллем, и решил ее таким способом, который не понравился никому, кроме премьер-министра. Сотрудники Бивера обижались, что он не раскрывал карты, и ни истребительная, ни бомбардировочная авиация не были довольны своей судьбой. Но ему никто не мог отказать. Он изменял производственные графики, разделял авиационные заводы на более мелкие составляющие и рассеивал их по всей стране, чтобы их не могли найти люфтваффе. Он дал лицензию на производство в США моторов «Роллс-Ройс Мерлин», а заодно на «Спитфайры» и «Харрикейны» (британцы должны были платить наличными за конечный продукт). Гарольд Макмиллан считал Бивербрука «наполовину сумасшедшим, наполовину гением… который думает только о своей нынешней работе и совершенно забыл о прежних делах, газетах и женщинах». Бивербрук действовал инстинктивно; в ход шли уговоры, лесть, обман. Рэндольф предостерегал жену, Памелу, подпадать под обаяние Бивербрука, поскольку «ничто так не занимает Бивербрука, как распоряжаться чужими жизнями, разводить и сводить людей, как он считает нужным». В деловых отношениях со всеми (включая Черчилля) Бивербрук действовал с умом, граничившим с хитростью, однако Черчилль, по воспоминаниям Памелы, «испытывал огромное уважение к Бивербруку, оценивал по достоинству его проницательность, хитрость и способности». Производственные графики на клочках бумаги и списки того, что ему требовалось в данный момент, всегда лежали в его карманах, на тот случай, если Черчилль задаст вопрос, а премьер-министр довольно часто задавал вопросы. Уже за одно это Черчилль уважал Бивербрука – удачное сочетание полезности и дружбы на протяжении трех десятилетий. В Черчилле Бивербрук нашел героя, которого искал с детства, – великого человека, оценившего его таланты и принявшего в свой ближний круг. Бивербрук в ответ платил Черчиллю исключительной преданностью, хотя, когда они расходились во мнениях – а это случалось часто, – Бивербрук упорно стоял на своем[786].