Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

За обеденным столом у Черчилля всегда находилось время, чтобы поговорить о послевоенном устройстве мира. На публике он говорил только о победе. Любые публичные обсуждения послевоенного мира явились бы отвлекающим фактором, вызвали споры лейбористов, либералов, консерваторов относительно преимуществ политики каждой из партий, их взглядов на образование, общественные классы, работу и жилищный вопрос. В военное время ничего хорошего из этого не могло получиться. Когда речь о послевоенном устройстве мира, которую Гарольд Николсон произнес перед членами частного клуба, была позднее опубликована, Черчилль «совершенно вышел из себя». Николсон говорил о федерации мира, о необходимости предоставления экономических льгот британским колониям и необходимости помогать продовольствием странам, освободившим себя. «На каком основании, – спросил Черчилль министра информации, – господин Николсон утверждал, что мы предлагаем «новое мировое правительство» и «федерацию»?» Заместитель министра не должен был высказывать свое мнение по таким вопросам, написал Черчилль, «особенно когда я резко осудил несколько попыток обнародовать послевоенные задачи». Николсон испугался, что потеряет место, но Черчилль сменил гнев на милость после того, как Николсон объяснил, что речь не предназначалась для публикации. Успокоившийся Николсон написал в дневнике: «Уинстон не способен на подлость, вот поэтому мы его так любим»[763].

На самом деле всем была хорошо известна склонность Черчилля к мелким придиркам и то, что временами его поведение было отвратительным, но Николсон избежал его гнева, возможно, потому, что принес пылкие извинения. Николсон больше не предпринимал неудачных попыток публично вторгаться в сферу послевоенных политических вопросов. Во время публичных выступлений Черчиллю приходилось следить за речью, поскольку многие слова, которые он любил использовать, имели совсем другое значение за океаном. В Америке «класс» было грязным словом, а «империя» напоминала о старом порядке в Старом Свете – том самом порядке и мире, которыми дорожил Черчилль[764].

Его видение послевоенной Англии являлось еще одной темой для обсуждения. Во время посещения Харроу в конце 1940 года он сказал ученикам из аристократических семей, которые в свое время будут управлять империей: «Когда война будет выиграна, а она, конечно, будет выиграна, одна из наших задач добиваться создания стабильного общества, и если преимущества и привилегии до настоящего времени имели немногие, то теперь должны будут получить более широкие слои населения». Черчилль сказал Колвиллу, что сейчас молодые люди из разных слоев общества геройски сражаются в небе и по окончании войны они должны взять бразды правления в свои руки. Если его слова подхватит американская пресса, считал Черчилль, то это только пойдет на пользу делу. Позже в 1941 году он позволил Идену открыто говорить о послевоенном устройстве мира. Но Иден больше походил на мстительных версальских миротворцев 1919 года, чем на того, кто мог быть проводником черчиллевской идеи о великодушии в мире. Германия, заявил Иден, наихудший хозяин, которого когда-либо знала Европа, «в прошлом веке она пять раз нарушала мир и никогда больше не должна иметь возможности вновь сыграть эту роль». Точка зрения Идена соответствовала настроению масс, требовавших крови, но Черчилль сказал Колвиллу, что представляет себе «воссозданную европейскую семью, в которой у Германии будет отличное место. Мы не должны позволить ненависти и злобе затенить наше видение будущего. Было бы намного полезнее попытаться отделить пруссаков от южных немцев». Эти его слова отражают уверенность англичан в том, что Пруссия являлась инкубатором немецкой воинственности. Действительно, Пруссия почти целый век была кузницей генералов, но верно и то, что национал-социализм зародился на юге в Баварии[765].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Выводы Идена о послевоенном статусе Германии – по сути, Германия в качестве военнопленной – были использованы в статье, опубликованной сэром Робертом Ванситартом, блестящим мыслителем, противником всего немецкого, который в 1930-х годах, будучи членом парламента от Консервативной партии, был одним из союзников Черчилля в палате общин. Ванситарт, советник министерства иностранных дел, не проводил различия между немцами и нацистами и хотел после войны отгородиться от них и чтобы они выживали как могли. «Ваша политика означает не что иное, как истребление 40 или 50 миллионов человек», – написал Черчилль Ванситарту. Черчилль хотел «больше говорить о нацистах и меньше о немцах». Когда Черчилль узнал, что Ванситарт собирается выступить по радио с речью, которая, по-видимому, будет пропитана ненавистью, он запретил выступление, точнее, пока не узнал, что Ванситарт собирается говорить с французами на французском языке. Это позволительно, решил Черчилль, поскольку «для французов… его [Ванситарта] личное мнение имеет реальную привлекательность и ценность»[766].

Французы были раздавлены. Они были слишком напуганы, чтобы ненавидеть. Лидер сопротивления, Жорж Бидо, позже написал, что «Париж в 1941 году был парализован; потребовалось много времени, чтобы найти людей способных и готовых рискнуть жизнью ради смутной, маловероятной победы». Чем плохо, решил Черчилль, если Ванситарт поддержит мечты французов об отмщении? Если вместо страха французы будут испытывать ненависть, то их будет поддерживать мысль об убийстве угнетателей[767].

На обеде в «номере 10» один из гостей задал вопрос, сколько времени займет стерилизация немцев. По воспоминаниям другого гостя, Чарльза Ида, редактора газеты Sunday Dispatch, «Уинстон вернул присутствовавших на обеде в реальность, заметив, что, если такие люди, как его гости, продукт высочайшего уровня цивилизации, способны обсуждать подобные темы… это дает представление о том, что немцы были бы готовы и хотели сделать с нами, если бы у них была такая возможность». Если ненависть Ванситарта просочится в сердца добропорядочных англичан, то они превратятся в бездушных убийц, с которыми британцы сейчас ведут борьбу. Для Черчилля это было сродни поражению и, значит, неприемлемо[768].

Черчилль не давал воли ненависти во время публичных выступлений и, как правило, в частных беседах. Он сказал Гопкинсу, что ни к кому не испытывает ненависти и считает, что у него нет врагов – «кроме Гитлера». Собеседникам за столом он неоднократно говорил, что «гнев – это пустая трата энергии». Однако сгоряча, после очередной жестокой атаки люфтваффе, Черчилль частенько изливал свою ненависть в узком кругу – в целом на фрицев и в частности на Гитлера. Он «кастрировал бы их всех» и разбомбил бы «каждый их угол» в Европе. Может возникнуть вполне справедливый вопрос, не алкоголь ли подогревал его гнев, но в случае Черчилля это риторический вопрос. Он мог разгневаться в любое время суток, с утра до вечера, и пил он каждый день, с утра до вечера, и он всегда быстро успокаивался. Он понимал разницу между жестокостью, вызванной военной необходимостью, и жестокостью, вызванной патологической ненавистью. Часто, перед отходом ко сну, он говорил секретарю (или тому, кто еще бодрствовал в поздний час) о необходимости европейцам, включая немцев, жить вместе в согласии после войны. Его врагом был гитлеризм, а не немцы[769].

Находился ли Черчилль перед микрофоном или беседовал с близкими друзьями, он точно знал, когда следует дать волю праведному гневу. Когда Клементина в марте на обеде в честь Джеймса Конанта сказала, что народ такой страны, как Великобритания, где пожилые дамы давали чай и сигареты сбитым немецким летчикам, никогда не сможет возненавидеть немцев, Черчилль резко ответил, что до окончания войны британцы будут ненавидеть своих врагов, и это не вызывает сомнений. Последняя сброшенная немцами на Хендон бомба – 4000-фунтовая – убила порядка восьмидесяти мирных жителей, сказал Черчилль. Эта чудовищная бомба, которую невозможно было представить еще два года назад, шокировала цивилизованный мир. Черчилль, как военачальник, не мог одобрять подобную трусливую тактику, чтобы не уронить себя в глазах уважаемого гостя. Он должен был казаться решительным, но не кровожадным.