Три поколения. Художественная автобиография (первая половина ХХ века) - Гавриил Кротов

– Подходи, народ, – свой огород. Зайдите, мадам, по дешёвке отдам.

Но если к рядам приближался мальчишка-оборванец, торговка меняла щебетание птицы на шипение змеи, и лицо её напоминало про медузу-горгону:

– Пш-ш-ш-ол вон, бо-с-с-с-сяк! Я-з-з-звы на тебя нет, байс-с-с-стрюк парш-ш-ш-шивый!

Забавно было глядеть на всё это.

– Вот, мадам, вилок капусты. Как мать уговаривала оставить его дома! Мать родную не уважила, а вам отдам.

– Но он повреждён гусеницами.

– Барышня любезная, червяк он вкус знает, он плохой вилок не трогает. Хоть в нос ему тыкай, не станет есть, а от хорошего вилка палкой не отгонишь, чуть отвернись, а он уж и цапнет… Прикажите добавить до комплекту свёклы, морковки, картофеля, лучку. Ах ты, беда, чуть помидор не забыла. Вот и ровный счёт. Товару на полтинник, а с вас – четвертак. Убыток, но душа простая, не могу не угодить хорошему человеку.

Я подошёл поближе, наблюдая, как торговка с проворством фокусника брала помидоры с выставки, а на весы клала из корзины. Наблюдать все это было смешно и весело.

Но вдруг я почувствовал острую боль, что-то крепко и больно защемило и выворачивало мне ухо. Слёзы брызнули из глаз.

– За что ты мальца мордуешь?

– Редиску стащил! Только сейчас вот здесь лежала.

– Да вон, она на землю упала, сама же локтём столкнула.

– А, пёс её возьми. Шляются тут…

Мучительно болело ухо, но я ещё сильнее я чувствовал боль обиды на несправедливость. Что ж, я был ещё мал, и это был первый такой случай в моей жизни.

Лучший подарок маме

Отношения в нашей семье были простые, суровые, строгие. Проявлений нежности не было, особенно когда семью держала в своих руках мама. Отец частенько шутил, много разговаривал, а иногда просто озорничал. К нему можно было утром забраться на кровать, а он щекотал, подбадривал, прятал от мамы под одеялом. Иногда он становился на четвереньки и катал нас, иногда хватал нас в охапку и продавал маме «пучок – пятачок». Но с мамой шутить не приходилось. Вставала она очень рано и всегда была озабочена.

У нас было правило: утром каждый ребенок подходил к матери и желал ей доброго утра.

Кушать садились одновременно всей семьей. Существовал строгий режим питания: зимой три уповеди – завтрак, обед и ужин, летом – четыре выти – добавлялся ещё и полудник.

Суров был и сам быт.

Спали мы на полу вповалку на зимней одежде, только родители спали на кровати.

Ели из общей чашки, и садиться за стол должны были все одновременно. Начинали есть только после благословления матери. Если кто заявлял, что он не хочет есть, его никогда не неволили, и мать говорила просто: «сходи пропукайся» или «губа толще – брюхо тоньше». Еда была самая простая и рассчитана, главным образом, на хлеб. Молоко, или суп, куда накрошены куски хлеба, на второе каша. Летом главной пищей была окрошка.

Между уповедями мы не имели права брать хлеб или что съестное. За столом ешь сколько хочешь, но не кусочничай после еды.

После еды каждый должен подойти к маме и отцу (но он так редко был с нами), поцеловать руку и сказать «спасибо». На ночь каждый подходил к маме, целовал её и говорил «спокойной ночи». Вот и все проявления внимания.

После завтрака мама объявляла, кому какая работа назначена на день: полить капусту и помидоры, огурцы и грядки сегодня не будем поливать, с утра Насте перестирать бельё, а Гане собрать четыре тележки кизяка. Выполнив эту работу, можно было заниматься своими делами: играть, читать, идти купаться, рыбачить, но не выполнить работу было невозможно. Кроме работы по наряду, у каждого были свои постоянные обязанности: у Насти уборка дома, у меня уборка двора. Если был замечен непорядок, мама подзывала, указывала его и давала хорошую затрещину. Вообще, на затрещины и колотушки она была спора. Вечно занятая, всегда расстроенная на наше озорство, она изливала порою самые горячие пожелания.

– Чтоб вы сдохли, окаянные! Смерти на вас нет. Забрал бы вас бог с моих рук.

За этими пожеланиями обычно следовал удар тем, что было у неё под рукой: ложка, лопата, ухват, скалка, вешалка, сковородник, венчик, черенок ножа.

За крупную вину: разбитую посуду, порванную одежду, дерзость или озорство, переходящее нормы, – следовала порка ремнём или прутом. Совершалась она не под горячую руку, а спокойно. Мама наказывала за преступление: делала нотацию, хватала за ворот и начинала размеренно бить. Наше право было кричать «прости, я больше не буду», но вырываться и убегать было невозможно, не знаю почему, но никто из нас этого не пробовал делать, получая полное количество ударов.

За мелкое озорство ставили в угол или на полено, и по прошествии получаса можно было подавать апелляцию: «Прости, мама, я больше не буду». Иногда апелляция удовлетворялась немедленно, иногда затягивалась на несколько часов.

В работе отношения менялись, мама говорила и советовалась с нами, как со взрослыми, можно было спорить и отстаивать своё мнение.

Вечерами, во время чтения, демократия была ещё более широкая. Даже священный закон питания нарушался. Можно было устроить паужинок, выпить кружку молока, съесть солёной капусты с постным маслом, солёных огурцов, помидор, а иногда и поставить самовар, напиться чая. Эти уступки всегда делались с оговорками.

Вот и весь наш быт.

Мало в нём было теплоты, но когда она проявлялась, то была особенно ощутима.

Во время болезни кого-либо из членов семьи по традиции готовили ему любимое блюдо. Я всегда просил пельмени или хлеб, поджаренный с яичницей. Не было случая, чтобы в этой просьбе отказали. Чаще всего на этом и заканчивалось лечение.

Особенным вниманием пользовался день рождения. В этот день, независимо от того, будни или праздник, вечером устраивали праздничный обед: чай, пышки, шаньги, хворост, пироги. Именинник освобождался в этот день от всякой работы. Подарки были скромными: карамель, конфеты, в общей сложности не более фунта.

Помню, что битьё кого-нибудь у меня вызывало чувство злобы, и я готов был броситься на мать. Я не мог спокойно видеть, как кто-либо из малышей падал на пол и корчился под ударами, хватая рукой ударенное место.

Когда мама била меня, я старался извести её тем, что молчал, иногда спрашивал: «Кончила?». Это вызывало новую вспышку гнева, и я получал несколько дополнительных ударов. Побитый, я забивался в угол и представлял себе картину мести: вот я заболел и умер. Мама рыдает над моим трупом и вспоминает, как она жестоко обходилась со мной. Мёртвый, я торжествовал. Иногда во время битья я заявлял матери:

– Вот умру, так будешь знать.

Тут же я получал добавку, гораздо больше, чем основное наказание. Но, спустя несколько минут, она прижимала меня к груди и плакала больше моего.

– Бесчувственный ты растёшь. Не понимаешь, как тяжело мне. Разве я смерти вам желаю? Хочу, чтобы хорошими вы выросли.

Любили ли мы маму? Этого вопроса мы не ставили перед собой. Мама есть мама, и без неё невозможна какая-либо жизнь. Всё держится на ней, иначе маячит сиротская жизнь, а что это такое мы знали. Вообще, авторитет мамы не подвергался сомнению.

Тяжело было наблюдать, когда она садилась за стол, закрывала лицо руками и без видимых для нас причин начинала плакать. Мы не лезли к ней и не пытались утешать, но чувствовали себя чем-то виноватыми. Слёзы эти кончались чаще всего словами:

– Господи, доколе будешь с нами, доколе будешь терпеть нас?!..

После чего она умывала лицо и снова принималась за работу.

Иногда мама, окончив работу, уходила вечером в город на несколько часов. Настя, утомлённая вознёй с детьми и мелкой домашней работой, ложилась спать вместе с младшими, а мне поручала «домовничать», то есть ждать прихода матери. Как только уходила мама, я тотчас ставил два чугуна воды в печь и приступал к уборке. Протирал самые дальние уголки, изгоняя пыль, паутину, плесень, перемывал посуду, чистил кастрюли, колыванки, корчаги, мыл полы, стол, лавки, торопясь закончить работу к приходу мамы. И, как ни в чём не бывало, садился за книжку.

Мать чаще всего приходила расстроенная и тотчас ложилась спать, а утром целовала меня сонного и говорила:

– Опять ты мне подарочек приготовил, хлопотун ты мой. Спасибо, родной, что жалеешь маму.

Это была самая высшая награда.

Свой день рождения мама не разрешала праздновать. И этот день ничем не отличался от обычных трудовых будней. Всё шло своим чередом. Но мы готовились к нему сами. Малыши вечером подносили букеты полевых и садовых цветов, а мы с Настей дарили, сколько я помню, очередную чашку с блюдцем. Мама принимала подарок и тут же требовала отчёта в каждой копейке: здесь была и проданная мной рыба (мой улов) на 3—5—8 копеек, Настя домовничала у соседки, получала 5—10 копеек, подносила барыне покупки – 3—5 копеек, так складывались 1 р. 20 или 1 р. 50. Получив отчёт, мама разрешала ставить самовар, и начинался пир всей семьей, во время которого за столом разрешалось даже шуметь, и колотушки сводились до минимума.