Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

встал и потребовал тишины:

– Favete linguis!

Смех прекратился. Цезарь возобновил свою речь, не дожидаясь, когда председатель даст ему слово.

– Нет, не всех, но я твердо убежден, что наемники, убившие моих свидетелей, вонзившие кинжалы в спины невинных людей, состояли на жаловании у обвиняемого. – Он пристально посмотрел на Долабеллу. – Разве не так?

По лицу Гнея Корнелия Долабеллы расплылась улыбка. Наивность юного обвинителя казалась ему почти невероятной. Нужно было всего лишь опровергнуть его слова, и дело с концом. Убедительные показания знаменитого римского сенатора против лепета безвестного и неопытного мальчишки.

– Нет, я не приказывал убивать этих людей. К тому же весь Рим знает, что мои наемники не носят кинжалов с рукоятью из слоновой кости: рукояти их острых кинжалов выкрашены в красный и черный. Они совсем не похожи на тот, который показывает обвинитель, утверждая, что кинжалы, которыми закололи его свидетелей, принадлежали моим людям.

Цезарь неподвижно стоял в середине зала. Мгновение-другое он выглядел удивленным, так, будто бы вновь потерпел поражение. Но прежде чем в зале поднялся ропот, он снова заговорил.

– Кинжал, который я держу в руке, принадлежит мне, – сказал он. – Это подарок моей жены. Кинжалы, воткнутые в спины свидетелей обвинения, выглядели иначе. Я сделал вид, что этот кинжал принадлежал убийцам, но нет. – Он медленно подошел к столу, за которым сидел Лабиен, и встал так, чтобы публика и судьи увидели два кинжала с засохшей кровью на остриях, лежавшие под папирусами, которые он снял и отложил в сторону.

Цезарь опустил кинжал, подаренный Корнелией, взял за острие два кинжала, лежавшие на столе обвинения, и поднял их так, чтобы рукояти, красная и черная, были хорошо видны.

– Вот кинжалы, которыми убили свидетелей обвинения: обвиняемый сам сообщил, что именно такими обычно пользуются его наемники. И у меня есть живые свидетели, могущие подтвердить, что это действительно те самые кинжалы, которые нашли в спинах убитых македонян, жреца и строителя.

Долабелла пошевелил губами, не открывая рта и учащенно дыша. Он посмотрел на Гортензия и Котту. Гортензий встал.

– Это ничего не доказывает. Это косвенное свидетельство, – возразил он. – Такими кинжалами пользуются не только наемники нашего подзащитного. Мы даже не можем быть уверены, что эти кинжалы – действительно те самые, которыми убили свидетелей.

Цезарь улыбнулся. Он вынудил Долабеллу дать, почти бессознательно, показания против себя самого.

– Возможно, это косвенные доказательства, но что именно они доказывают или не доказывают, решают не защита и не обвинение, а пятьдесят два судьи, потому что мы не в театре, не на фарсе, не на представлении в Большом цирке, а в суде, в базилике Семпрония. – Он повернулся к судьям. – К показаниям, представленным обвинением на prima actio, я добавляю показания обвиняемого… против себя самого. – Он снова повернулся к Гортензию. – Неужели на этот раз защитники начнут утверждать, что обвиняемый лжец? Или что он безумный старик и не помнит, в какие цвета окрашены рукояти кинжалов, которыми пользуется его личная охрана? Это было бы забавно.

И снова по залу разнесся смех.

Под пристальным взглядом Помпея преконы снова призвали публику к порядку, и в базилику Семпрония вернулась тишина.

Все думали, что допрос обвиняемого закончен, поскольку обвинитель направился в свой угол, как вдруг Цезарь встал, обернулся и посмотрел на Долабеллу:

– Последний вопрос: считает ли обвиняемый, что македоняне заслуживают справедливости, нашей справедливости?

Обвиняемый откинулся на спинку кресла и повернул голову, не переставая косо поглядывать на Цезаря. Вопрос был неожиданным и, по сути, не относился к делу. Разумеется, согласно римским законам македоняне имели право привлечь к суду бывшего наместника своей провинции при посредничестве другого римского гражданина – например, Цезаря, согласившегося выступить обвинителем с их стороны. Так все и было. И вдруг юный защитник просит его дать ответ на этот внешне простой вопрос.

Долабелла не усмотрел подвоха. Он не видел, как, выражая свое мнение, можно настроить против себя суд, желавший его полного оправдания; не видел он и того, каким образом высказывание по этому вопросу могло ему навредить. Выпрямившись, он громко ответил:

– Честно говоря, я считаю, что македоняне, как и любой неримский народ, не заслуживают того, чтобы на них распространялось наше правосудие. Рим – для римлян, и римские законы должны применяться только к римлянам. Тем более, если речь идет о народе побежденном и слабом, как эти македоняне, которые пали и уже не поднимутся. Они живут памятью о прошлом, более или менее ярком, но забывают, что теперь их судьба напрямую зависит от нашей воли. Александр, их великий Александр, уже много веков мертв и похоронен в…

Он собирался произнести слово «Александрия», поскольку именно там находилась гробница великого македонского завоевателя, но мощный раскат грома, прокатившийся по базилике, заставил его замолчать. Гром прогремел неожиданно. Рассветное небо было безоблачным. Возможно, облака набежали чуть позже. Долабелла не допускал мысли о том, что могла быть другая причина. Тем не менее он умолк.

Затаив дыхание и приоткрыв рот, бывший правитель Македонии смотрел на публику и молча вращал глазами, пока внезапно не поймал устремленный на него ненавидящий взгляд юной Мирталы.

Он видел, как она обратилась к одному из своих спутников-македонян, но не мог расслышать слова. И все-таки он их угадал.

– Он это сказал, – шепнула Миртала Пердикке, и сердце ее забилось от ярости и торжества. – Он это сказал.

Цезаря, как и всех остальных, тоже удивил внезапный гром, однако его не мучила совесть за то, что он изнасиловал девушку, которая наложила на него проклятие Фессалоники. Над ним не нависала угроза, мешавшая заявить во всеуслышание, что Александр мертв. Цезарь вновь обратился к обвиняемому, не обращая внимания на грохот.

– Хочется знать, что думает обвиняемый по поводу всего этого суда: вероятно, по его мнению, он вовсе не должен был состояться, – сказал он с ехидной улыбкой.

Грома больше не было слышно.

Долабелла оторвал взгляд от Мирталы, повернулся к Цезарю, отогнал мрачные и дикие мысли о том, что слова о смерти Александра совпали с неожиданным раскатом грома, предвещавшим проливной дождь, и ответил:

– Я чту законы, а значит, уважаю суд. – Он не хотел, чтобы судьи заподозрили его в том, что он ставит под сомнение их авторитет. Вообще-то, он ни во что не ставил и разбирательство, и окончательное решение суда по его делу, но, несмотря на презрение к судьям и данную им взятку, понимал, что сейчас не время обнаруживать свои истинные помыслы или выставлять кого-либо на посмешище: не мог же он унизить судей пред всем честным народом. – Я имел в виду лишь закон,