Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

слабая, но, возможно, это всего лишь вопрос времени… – Он подумал, прежде чем произнести последнюю фразу, но все-таки произнес ее: – Да, пожалуй, было бы уместно подумать о прощении.

Сулла вздохнул и повернулся к Помпею. В кои-то веки тому предстояло высказаться о государственных делах.

– Я согласен с Долабеллой, – сказал Помпей. – Цезарь – пустое место. Это бесконечное, бесплодное преследование придает его особе излишнюю важность, на что сегодня уже указывали Красс и Метелл.

Сулла молча покачал головой; на лице его зазмеилась грязная ухмылка.

– Клянусь Юпитером великим и всесильным, какими же глупцами бываете иной раз вы двое… Впрочем, как и все остальные… – Диктатора приводила в отчаяние всеобщая неспособность правильно оценивать обстановку. – Речь идет о племяннике Гая Мария, самого страшного врага, с которым когда-либо сталкивалась римская аристократия. Гай Марий чуть не покончил с властью сенаторов. Кажется, вы это позабыли, а ведь не прошло и года, как мы сражались с его приверженцами в Италии. К тому же, как вы сами утверждаете, его сторонники все еще сражаются против нас в Испании под началом Сертория.

Сулла на мгновение умолк. Ему нужно было собраться с мыслями: по его мнению, помилование Цезаря было ошибкой, но он не мог пойти против всех тех, кто поддерживал новую власть. Никто не понимал, что за сила кроется в этом юноше. Сулла помнил, с каким вызовом он на него смотрел. Когда восемнадцатилетний мальчишка осмеливается не мигая смотреть в глаза всемогущему диктатору, это означает, что его притязания безграничны. Неужели другие этого не видят?

– Будь что будет, – снова заговорил Сулла, – я помилую этого проклятого Юлия Цезаря. Однако единственная причина, вынуждающая меня принять подобное решение, заключается в том, что мы больше не можем выставлять себя глупцами, потому что – здесь Гней Долабелла прав – время идет, а наши сто двадцать тысяч легионеров явно не могут его разыскать. Не хочу способствовать его возвышению в глазах других, созданию легенды о человеке, который сейчас – ровным счетом никто. Да, он действительно не участвовал ни в известных общественных делах и ни в каких военных сражениях, и все же вы оба ошибаетесь. Все ошибаются, считая его ничтожеством: если он не умрет молодым, то вырастет и станет сильным, и тогда над нами нависнет огромная опасность. Но я – старый пес. Именно вам, тебе, Долабелла, или тебе, Помпей, предстоит иметь дело с тем, над кем вы сейчас потешаетесь, кого вы сейчас презираете. Меня это не коснется. Моя ярость, мое нутро требуют продолжать охоту, но разум подсказывает, что прощение, так или иначе, обеспечит мне спокойствие в последние годы жизни: я хотя бы на время развею легенду о несокрушимости Цезаря. Никому не под силу бороться с легендами. Надо сделать все возможное, чтобы о враге не сложилось мифа, в который можно поверить, в котором можно черпать надежду. Без мифа нет надежды, а без надежды враг побежден. Ради этого я прощаю Цезаря здесь и сейчас, но запомните мои слова: почему вы не имеете права презирать этого Юлия Цезаря?

Сулла на мгновение умолк и сделал добрый глоток вина. Потом поставил кубок на стол напротив ложа и пристально посмотрел в глаза Долабелле, а затем Помпею:

– Nam Caesari multos Marios inesse[63].

Суд VI

Secunda actio

Второе судебное заседание

LXI

Заявление Долабеллы

Базилика Семпрония, Рим

77 г. до н. э.

Цезарь разбирал исписанные папирусы, лежавшие на столе у представителей обвинения. Краем глаза он видел, что его друг, сидевший справа, внимательно изучает публику.

– Людей очень много, – заметил Лабиен. – И позвали их не мы.

– Ты бы предпочел, чтобы их было меньше? – рассеянно полюбопытствовал Цезарь, просматривая записи.

Лабиен промолчал.

– Твое молчание я расцениваю как согласие: ты бы предпочел, чтобы публики было меньше, – продолжил Цезарь на удивление спокойно. – После провала на prima actio ты думаешь так: чем меньше людей станут свидетелями моего нового несчастья, тем лучше. Неправда ли? Не ошибаюсь ли я, истолковывая твои мысли подобным образом?

Лабиен помедлил, прежде чем ответить:

– Нет, не ошибаешься.

Цезарь оглянулся: Долабелла восседал в середине зала, готовый к выступлению; судьи во главе с Помпеем также расселись по местам, а его жена, мать и сестры, сидевшие среди публики, смотрели на него со смешанным чувством восхищение и тревоги. Цезарь приветствовал их легким кивком и слегка вымученной улыбкой: он окончательно помирился с матерью, но боль от предательства все еще терзала его сердце. Он понимал, что на первом заседании мать предала его, страшась, что он навлечет на себя гнев Долабеллы; но поскольку тот в любом случае собирался поквитаться с Цезарем после суда, мать полагала, что следует постараться как можно сильнее опорочить его. Непростая задача. О том, чтобы добиться осуждения, больше никто не думал. Но, несмотря ни на что, Цезарь все еще питал какую-то надежду и страстно желал поединка с Долабеллой – пусть и словесного, – который предстоял ему в то утро.

– Гортензий встает, – предупредил Лабиен.

Цезарь наблюдал за защитником, все еще погруженный в свои размышления: примирение с Корнелией было полным. Она простила мужа, несмотря на то что он усомнился в ней. Во время суда Корнелия была его опорой, целительным бальзамом и источником силы.

– Ты все уже точно решил? – спросила жена на рассвете, помогая ему надеть тогу. – Собираешься наброситься на Долабеллу?

– Собираюсь, – ответил он и повернулся к ней: Корнелия заканчивала поправлять тогу. – Знаешь что? Как ни странно, своим предательством на prima actio мать подарила мне вторую возможность.

Юная жена посмотрела на него, нахмурив лоб.

– Не понимаю, каким образом, – искренне призналась она.

– Для Долабеллы, защиты, судей и общественности существует два Юлия Цезаря. Они видели двух совершенно разных ораторов: сначала косноязычного, который на divinatio позволил Цицерону разнести себя в пух и прах, чтобы добиться назначения обвинителем, но публика об этом не знает; затем – блестящего Юлия Цезаря на reiectio, где я добился отвода Метелла. Все гадали, который из двух Юлиев Цезарей – настоящий, тот, что одержит верх на суде, и теперь, после провала на prima actio, где Гортензий и Котта подорвали доверие ко всем моим свидетелям, судьи, защитники, обвиняемый и общественность убеждены, что я – недотепа, который еле бормотал на divinatio и prima actio.

– Значит, сегодня вернется мой настоящий Юлий Цезарь, блестяще выступивший на reiectio, храбрый и смелый человек, которого я люблю больше жизни, который чуть не погиб из-за меня, отказавшись подчиниться Сулле? – спросила Корнелия, заранее