Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

свидетельств, ни живых свидетелей, – он подчеркнул это слово, – готовых дать показания в его пользу даже ценой золота, которое обвиняемый сумел незаконно скопить, грабя и притесняя. Объяснить это очень просто: перед нами – вор, вымогатель, убийца. Самый отъявленный преступник.

По залу прокатились рукоплескания.

И впервые послышались крики: «Преступник».

Было очевидно, что люди не испытывают теплых чувств к Долабелле. Требовалось всего лишь зажечь в них пламя обиды, гнева, мести. Долабелла олицетворял собой тиранию Суллы, победу оптиматов и поражение популяров, Гракхов, Друзов, Сатурнина и многих других вождей, пытавшихся вступиться за народ. Долабелла символизировал поражение Мария. А сейчас говорил племянник того самого Мария. И говорил отменно.

Помпей посмотрел в сторону двери, на ветерана бывших легионов Суллы. Отставной начальник кивнул и направился к двери, чтобы обратиться к кому-то, находившемуся снаружи. Помпей предвидел, что обвинитель попытается взбудоражить плебс, и у него имелись наготове средства, чтобы в случае необходимости подавить волнения.

Цезарь видел, как несколько десятков мужчин в обычной одежде, но наверняка вооруженных чем-то более основательным, нежели обычные ножи, рассредоточились по залу. Он должен был тщательно взвешивать каждое слово. И говорить серьезно, прямолинейно, жестко.

Он поднял руки.

Оскорбления в адрес Долабеллы прекратились. Голоса умолкли.

Гортензий встал и снова перебил Цезаря. Он видел, что тот слишком сосредоточен, слишком сильно властвует над собравшимися. Необходимо было опровергнуть его доводы, нарушить ход его мыслей, сделать безвредной его риторику.

– Женщинам нельзя доверять, – настаивал защитник Долабеллы. – В каждой из них живет Клитемнестра, убившая, как мы помним, своего мужа Агамемнона, когда тот вернулся с Троянской войны.

Цезарь медленно опустил руки.

Очередное вмешательство Гортензия не вызвало в нем ни гнева, ни удивления. Он знал, что защитник Долабеллы в отчаянии. Теперь он, Цезарь, руководил ходом заседания. Клитемнестра из мифа была неверной женщиной и убийцей. Ее история переходила из уст в уста, но, как правило, излагалась не полностью.

Цезарь как раз собирался перейти к сути своей речи, скорее посвященной государственным делам, а не разбирательству как таковому, но не желал оставлять без ответа пример женской неверности, воплощением которой Клитемнестра была в сознании большинства присутствующих.

– Да, Клитемнестра, жена Агамемнона, – заговорил Цезарь, медленно приближаясь к тому месту, где восседал Гортензий, – убила своего мужа. Вопрос в том, действительно ли это было убийство – споры об этом не умолкают. Убила… или казнила. Ибо о Клитемнестре, представляемой как противоположность верной Пенелопе, никогда не рассказывают всего: она убила Агамемнона, своего мужа, но тот вернулся из Трои с любовницей Кассандрой, и, хотя само по себе это недостаточное основание для мужеубийства, все забывают о том, что Агамемнон принес в жертву свою младшую дочь Ифигению, дабы боги были милостивы к нему во время Троянской войны. Агамемнон убил собственную дочь, плод его союза с Клитемнестрой. Можно часами спорить о том, правильно ли поступила Клитемнестра, отомстив за смерть Ифигении, но несомненно одно: у Клитемнестры имелись веские причины убить Агамемнона. Точно так же Миртала, юная македонянка, имеет причины обвинять в изнасиловании Гнея… Корнелия… Долабеллу.

Молчание.

Молчание Гортензия.

Тишина в зале.

Цезарь медленно переместился в середину базилики.

И снова поднял руки, однако больше никто не осмелился его перебить.

– Но в начале своей речи, – продолжил обвинитель, – я говорил о том, что рассматриваемое нами дело простирается далеко за пределы преступлений, совершенных Гнеем Корнелием Долабеллой. Это разбирательство касается нас самих, представления о том, что есть Рим и какую справедливость готовы мы нести себе и тем, кем управляем. Мы способны завоевывать новые земли силой оружия, но сохранить завоеванное сможем только благодаря могуществу нашего правосудия, одинаково справедливого для всех, а не для горстки избранных. Приходят на память слова, которые Фукидид вкладывает в уста Перикла, когда этот прославленный правитель произносит свою знаменитую речь в память о соотечественниках, погибших в долгой Пелопоннесской войне. Итак, Перикл говорит, и говорит замечательно: Χρώμεθα γὰρ πολιτείαι οὐ ζηλούσῃ τοὺς τῶν πέλας νόμους, παράδειγμα δὲ μᾶλλον αὐτοὶ ὄντες τισὶν ἢ μιμούμενοι ἑτέρους. καὶ ὄνομα μὲν διὰ τὸ μὴ ἐς ὀλίγους ἀλλ’ ἐς πλείονας οἰκεῖν δημοκρατία κέκληται· μέτεστι δὲ κατὰ μὲν τοὺς νόμους πρὸς τὰ ἴδια διάφορα πᾶσι τὸ ἴσον (…) Ἀνεπαχθῶς δὲ τὰ ἴδια προσομιλοῦντες τὰ δημόσια διὰ δέος μάλιστα οὐ παρανομοῦμεν, τῶν τε αἰεὶ ἐν ἀρχῇ ὄντων ἀκροάσει καὶ τῶν νόμων, καὶ μάλιστα αὐτῶν ὅσοι τε ἐπ’ὠφελίᾳ τῶν ἀδικουμένων κεῖνται.

Но Цезарь обращался не только к судьям, которые отлично знали греческий, он хотел – более того, жаждал – донести эту мысль до римского народа, представленного множеством граждан, едва вмещавшихся в четырех стенах базилики Семпрония. Процитировав Фукидида, пересказывающего слова Перикла, он тут же перевел сказанное, чтобы его могли понять все присутствующие:

– «Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим. Называется этот строй демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве, а на большинстве (демоса). По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех. Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов главным образом из страха перед ними и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время; в особенности же прислушиваемся ко всем тем законам, которые существуют на пользу обижаемым»[66].

Цезарь сделал еще одну паузу, чтобы слушатели постепенно усвоили смысл его слов; он помнил, что обязан направить их мысли в нужное русло. И продолжал спокойно, медленно, без спешки, хотя вода в клепсидрах стремительно иссякала:

– Вдумаемся как следует в смысл этих слов. Возможно, мы не называем демократическим наш способ правления в Риме и за его пределами, но совершенно очевидно, что наши законы имеют ту же направленность, что и законы, упомянутые Периклом: мы обязаны защищать интересы не избранных, а большинства. Во всяком случае, в моем толковании. Есть еще кое-что важное, и я уверен, что мое мнение разделяет все, кто слушает меня сегодня: мы хотим быть образцом для подражания, а не подражать чужим образцам. И это главное. Как показывает наш горький, болезненный для всех римлян опыт, забывать о том, что при управлении следует учитывать не только собственные интересы, но и интересы множества окружающих, – серьезнейшая ошибка. Несколько лет назад марсы подняли восстание, к которому присоединились многие наши италийские союзники, причина же была одна: эти народы не считали наше правление справедливым. После ужасающего кровопролития мы заключили с ними договор, ибо наши законы распространяются и на них, теперь же мы обязаны уяснить, что наши законы касаются не только италиков, но и народов всех провинций,