Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

— Да почему, я с майорами говорил, Сидоровым и Небывальщиковым, — возразил Якушкин, суетливо оглядываясь в поисках подходящего для него места.

— Человек-скала наконец разомкнул уста и готов к содержательной и откровенной беседе, — закончил характеристику подполковник.

— Мне кажется, даже с вами у меня был разговор…

— Правда? А я и не заметил. Погодите, — попросил вдруг офицер мягко, с неугасимой приветливостью, — не говорите пока ничего, я попробую сам угадать, что вас привело ко мне. Вас вызывал следователь по делу Филиппова? Что-нибудь при этом вышло не как следует?

— Все не как следует! — выпалил, мгновенно разгорячившись, Якушкин.

— Ну, горячиться не стоит… Вы, разумеется, не верите в виновность вашего друга?

— А вы верите?

— Но я не следователь, не мое дело решать…

Якушкин сел на стул, без спроса налил в стакан из стоявшего на столе графина воды и залпом выпил.

— Федор Сергеевич, вы прекрасно поймете…

— О, вам известно мое имя?

— Вы поймете, что к чему, если я расскажу вам о методах этих следователей. Они угрожали мне! У них все нацелено на то, чтобы обескуражить человека, подавить его волю, лишить размышлений. Кричали, что посадят в тюрьму… меня! а за что?.. В камере, мол, из меня выбьют какие угодно показания и свидетельства. Уверяли, что им ничего не стоит устранить меня физически. Они оказывали на меня давление, Федор Сергеевич.

— Значит, вы пришли жаловаться? — усмехнулся подполковник. — Но, милый мой, вам ли, сотруднику «Омеги», не знать, какими методами пользуются наши следователи. Чему же вы удивляетесь? Может быть, их простодушию? Тому, что они столь откровенно и грубо повели себя с тем, кто властен изобличить их в прессе? Не спорю, я был немножко слеп и кое-что проморгал, иначе сказать, мне и в голову не приходило, что подобные дикие нравы процветают и в Смирновске, в колыбели и кладовой, в этой, так сказать, вотчине… ну, не скажу законности, но и беззакония, они, что ли, тут процветают и даже словно бы цветут пышным цветом? Или вот мудрость, ее как будто тоже тут не видать и не слыхать, а что, неужто назовем всех здешних дураками? Да, проблема… Да-а… Что ж, ваша информация в известном смысле интересна и поучительна — век живи и век учись! — но… но чем, говоря вообще, могу быть полезен вам я?

Якушкин нахмурился, показывая, что настало время перейти к самому главному, и сказал:

— Я пришел не жаловаться, Федор Сергеевич, я в жалобах смысла не вижу. Я, конечно, давно уже наслышан о методах следователей, а теперь убедился на собственной шкуре… Но не в этом дело. Должен признаться, Федор Сергеевич, что я дал, кажется, показания, и, само собой, не мог не дать, поскольку для того меня и вызывали… но показания, кажется, не умные, не совсем умные…

— А что это значит? — удивился подполковник и взглянул на журналиста прищурившись, как если бы уже понял, в чем дело, но хотел услышать от него полное и честное подтверждение своей догадки.

Журналист сбивчиво поведал о случившемся на допросе. Когда до подполковника дошел смысл данных этим человеком показаний, он покачал головой. Но эта пантомима была вызвана не озабоченностью судьбой Филиппова, в которой вырванные у Якушкина свидетельства могли сыграть скверную роль, а тем, что подполковнику показались забавными тревоги журналиста, как и обнаруженная им на допросе трусость.

— Ну что же вы! — воскликнул он с деланным огорчением. — Опытный человек, а не сообразили, что вас всего лишь берут на испуг!

— Я сообразил, я знал это, но…

— Но все же испугались? — договорил подполковник.

— Ну, в каком-то смысле.

— В каком же?

— Не знаю… Просто очень трудно было вынести, когда они насели всей кучей, стали кричать, угрожать… Это давит психологически… Я растерялся…

— Не представляю, чем вам теперь и помочь, — задумчиво произнес Федор Сергеевич. — Правда, есть у вас одна возможность реабилитировать себя. Есть право заявить на суде, что показания вы дали под давлением.

— На суде?

— Да. И дело, вероятно, отправят на доследование.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— И все это время Филиппов будет находиться в тюрьме?

— Сейчас, когда дело приняло такой оборот, вряд ли его отпустят.

Судорога пробежала по лицу Якушкина. Испытываемый им стыд не укрылся от внимания подполковника, уже успевшего счесть себя единственным виновником унизительного положения, в котором очутился его гость, и хотя он не мог точно определить, чем вызвано такое его возвышение над журналистом, муки последнего доставляли Федору Сергеевичу вполне определенное удовольствие.

— Это недопустимо… — Якушкин взглянул пристально, как бы высматривая, не потирает ли подполковник руки в каком-то излишне телесном праздновании своей победы. — И я не верю… я ни за что не поверю, что не в вашей власти повлиять на ситуацию, заставить следователей…

— О, вы что-то не то говорите! — перебил подполковник, нахмурившись.

— Давайте играть в открытую. Я — вам, вы — мне…

Подполковник откинулся на спинку стула, принял надменный вид. Якушкин старался говорить твердо и убедительно, а получался у него уже один лишь лепет. Его гордый собеседник холодно усмехнулся.

— Вы полагаете, со мной возможны подобные игры?

— Я не хотел вас обидеть, как-то там задеть за живое… Учитывая, кроме всего прочего, ваш статус… Разве можно торговаться с таким, как вы? Но обмен… обмен я хотел предложить… И хочу…

— Вот оно что, обмен… Любопытно… И что же вы собираетесь предложить в обмен? Не скажу — мне, скажу — им. Я в данном случае могу служить только передаточным звеном.

— Архипова… — выдохнул Якушкин и жутко покраснел. — Который бежал из зоны, вы знаете…

Внутренние горизонты очистились, подполковник понял, что получает шанс одержать и нравственную победу, тем не менее его взгляд, утвердившийся на журналисте, был чересчур густ и мутен. Возможно, причиной тому были усилия, которые он прилагал, чтобы не выдать овладевшего им напряжения. Тяжело он заволновался, неуклюже, словно слон в посудной лавке, поддался несколько болезненной пытливости. А неуклюжесть выглядела странно при его выправке, стройности фигуры и молодцеватости всего облика. Было очевидно, что он, заколебавшись, немножко даже запрыгав на волнах внезапно забурлившего волнения души, пытается трезво, реалистически, едва ли не с применением геометрии отделить веру от знания, знание от веры. Но сделать он это пытался по отношению к Якушкину, а не собственным отсылкам к тому или другому: он — тайна есть, тайна и могущество, тайна и цветущая сложность, а Якушкин — всего лишь хрупкая вера в Филиппова и сомнительное знание об Архипове. Так он увидел.

— Архипова? — переспросил он, почему-то силясь убедить собеседника, что соображает медленно и с трудом, с натугой. — Странно… Что вы знаете о нем? Мы, например, не знаем, где он находится, парень как в воду канул, а вы, получается, знаете. Это, по меньшей мере, странно.

Продолжая свой опыт по отделению якушкинской веры от знания, тужась достичь в этом вопросе окончательной ясности, подполковник все приметнее путался, как если бы в нем самом, в самой его отливающей стальным блеском сложности могло быть тоже какое-то глубокое чувствование директора «Омеги» и беглого арестанта и хлопотливое умствование на их счет. Как ни странно, Якушкин, в текущую минуту вытягивающий на уровень недалекого, скомканного и разве что не совсем растерявшего человеческие черты субъекта, все же разглядел, уловил эту борьбу, переходящую у подполковника в недоумение и оторопь.

— Я думаю, — поспешил он на помощь, — самое время высказаться начистоту. Филиппов замечателен, уникален, а Архиповым можно и пожертвовать.

— Ну, если такая расстановка, и особенно если учесть, что именно вы все обустраиваете, а я остаюсь как бы в стороне…

— Заметьте, — перебил Якушкин, — никакой трагедии тут не намечается. Я про себя, то есть для меня лично…

Подполковник вскрикнул:

— Вы что же, по-прежнему чисты, как младенец?