Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

Спросят: кому это нужно? чем это важно? Так ведь лишь подобные «нововведения» способны вернуть нас в область творческих подвигов, снова одарить нас жаждой великих свершений. Я всегда хотел заниматься разумным делом, а не сидеть в тюрьме, пить водку или беспокоиться о биржевых котировках. Не всегда, конечно, получалось, жизнь не так проста, чтобы идти на поводу у желаний даже заслуживающего этого человека. Человек заслуживает памятника, а ему — кукиш! — это фактически в порядке вещей, сплошь и рядом случается. Да, так вот, литература… куда еще серьезнее, и есть ли что-нибудь полезнее и великолепнее ее на свете, и я занимался ею, разумеется, не слепо и доверчиво, а с разбором и принципиально, с исключающим ошибку подходом. А можно ли говорить о серьезности подобных занятий, если они не подогреваются такой загадочной силой, как вдохновение?

Повторяю, этого Степу, возможно, просто выдумали, но значит ли это, что его и не могло быть? Да разве же сам факт такого измышления, таящий в своей сердцевине возможность мифологизации, не указывает, что Степа нужен и мир стал бы лучше, если бы он был? Есть действительность, в которой Степа присутствует, хотя на самом деле его нет; и есть действительность, в которой его нет, хотя он все же зовется Степой и некоторым образом присутствует, живя как все. Причудовым и Якушкиным, а они люди вовсе не скверные, но внутреннего огня лишены, недоступна первая действительность, и они вынуждены отдавать все силы второй, мучаясь и Бог весть какие цели преследуя в ее тесноте. А у счастливых обитателей первой случаются высокие порывы, как раз совершение заветных творческих подвигов и предполагающие, но штука в том, что эта действительность требует веры в ее существовании, а без такой веры не только она никого и не подумает приютить и обогреть, но вообще все бессмысленно, бесполезно и никчемно. И если бы не вера, не ощущения таинственности и великолепия, даруемые ею, — эту веру многие наверняка назовут простодушной, жалкой, предосудительной, глупой, — разве смог бы я скудной писанине, какой был этот роман в его прежнем виде, придать облик более или менее достойного в литературном отношении произведения? Поэтому я, разделяя, между прочим, многие выводы известного мыслителя эстетического направления Ортеги, говорю, что жизнь Степы или, скажем, походя выдумавших его, может быть, не заслуживает большого внимания, тогда как сам вымысел о нем, хотя бы только вероятный в этом случае зародыш мифа, — вот это-то дорогого стоит. Примерно те же соображения высказывал и великий Леонтьев.

В этот напряженный и, как нередко бывает, переломный момент Орест Митрофанович глянул вниз. Лагерь перед ним, как и перед журналистом, лежал словно на ладони. На крыше появлялись все новые и новые зрители. Об этом стоит упомянуть прежде всего потому, что один из зрителей, востренький, замечательно увенчанный сединой, распространявшейся и на подбородок, старичок, подойдя к самому краю, смотрел вдаль, махал рукой и не без удивительной при его хилом и как бы нежном телосложении зычности кричал:

— Степа, как ты там?

Орест Митрофанович подался корпусом вперед, вытянул шею и воззрился глубоко вниз с высоты девятиэтажного дома.

— А не упадем, не сорвемся? — спросил он озабоченно.

— Филиппов, может, плачет, сидя на нарах, — ответил Якушкин.

Орест Митрофанович воскликнул с чувством:

— Да вы что! Плачет? С чего бы это? Он мужественный и неистовый, и он умен как не знаю кто, ему плакать не пристало!

Как и ночью, заключенные, ощетинившись палками и мечами, толпились у решеток, повернув встревоженные лица к воротам, которые вот-вот должны были открыться. «Ракетчики» бегали по крышам, где были расставлены баллоны, и издали их намерения могли показаться до чрезвычайности опасными. Но ни те, кто командовал настоящими солдатами, ни те, кто возбужденно, в приподнятом настроении ожидали начала представления на улице, в окнах и на крышах домов, как будто и в расчет не принимали боевые приготовления лагерников.

Солдаты, опустив на лица прозрачные щитки, построились в колонну, которая спереди и по бокам вдруг красиво очертилась ровной линией поднятых на уровень груди щитов. Ворота медленно, с угрюмой торжественностью раскрылись. Солдаты, одновременно ударяя громко по щитам дубинками, четким шагом вступили в зону.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

«Ракетчики» отступили, едва первый ряд этого похожего на рыцарский строя — незабываемое зрелище! — пересек границу еще мгновение назад мятежной территории. Отступление тотчас превратилось в паническое бегство. Несостоявшиеся защитники со всех ног неслись по крышам, прыгали вниз и бежали к своим баракам. Толпа у решеток выставила перед собой деревяшки, собираясь принять бой, но в то же время пятилась, помаленьку отступала, а затем, когда колонна солдат приблизилась к ней почти вплотную, обратилась в бегство и она.

Солдаты по всем направлениям легко превозмогали сопротивление бегущей массы. Многие бросали палки, прижимались к стенам или падали на землю, стараясь показать, что они никак не замешаны в бунте и ждали солдат как избавителей от гнета затеявших опасные игры лагерных политиков. Направления сначала зримо диктовало устройство лагеря, но вскоре все смешалось, солдаты побежали уже небольшими группами или даже поодиночке, преследуя бросившихся врассыпную заключенных. Пошли в ход дубинки, и вот тут-то зрителям открылось, что со стороны понять солдатскую логику непросто. Рисунок взмахов и ударных падений, образуемый дубинками, как будто ясно говорил, что ничего сложного и тайного в ней нет, а загадка между тем росла, как облако, начинавшее с малого. Бегут как одержимые, и словно торопясь куда-то, — подвернувшийся узник отделывается почти что легким испугом, огреют на ходу, отпустят крепкую затрещину, может, пнут коленкой под зад. Живи дальше! Но вот уже в солдатском горячем кольце некий парень, может быть, и в самом деле мирный, отнюдь не бунтующий, — следует жесточайшая расправа, дубасят за милую душу; лежит потом человек на земле в беспамятстве. Много таких случаев произошло, то есть как одних, так и других, и неужели что-то там зависело от настроения, образно выражаясь — от психологии, того или иного солдата, каждого в отдельности?

Наиболее внушительная группа солдат устремилась к бараку, где засел Матрос и вход в который преграждала баррикада из кроватей и тумбочек. В щели просовывались палки, отражая солдатский натиск. Наступил момент некоторого замешательства: против кроватей с дубинками не повоюешь! С крыши защитники барака выплеснули на солдатские головы несколько ведер кипятка. Но после того как командовавший этим отрядом офицер вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в воздух, здесь тоже началась паника, и баррикада опустела. Солдаты быстро расшвыряли кровати и ворвались в барак, который тотчас огласился руганью и воплями очутившихся под дубинками.

Люди забирались под одеяла, заворачивались в них с головой, иные заползали под койки. Вой стоял невообразимый. С чавкающим звуком реагировали на удары тела, шелестяще, в некоторых случаях с непонятным шорохом шлепались на пол. Какой-то человек забился в истерике, на губах забурлила пена, сделалось похоже на припадок. Раздался звон разбитого стекла: это Матрос швырял пустые бутылки, и они попадали в солдат, в стены, в окна. Подбежавший солдат, обрушивая дубинку на голову Матроса, успел увидеть ее некой сморщенной редиской или просто выпуклой пуговкой, Матрос же собирался схватить очередную бутылку, но он-то как раз не успел. В силу какого-то недоразумения или потому лишь, что события разворачивались не рядовые, Матрос, упавший было на койку, вдруг поднялся и после, хотя был оглушен ударом, продолжал стоять с настойчивостью изваянной на века статуи. Его голова впечатляюще окрасилась кровью. Солдаты на миг замерли в недоумении перед этим зрелищем, как-то странно волнующим, а офицер, не менее их изумленный и отчасти даже напуганный, остановился в двух шагах от смотревшего на него с тупой отвлеченностью вождя мятежников и, снова потянувшись к кобуре, дико закричал: