Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

Положим, тут не обошлось без влияния Якушкина, даже проглядывает некоторое скрытое цитирование его сумбурных и пустеньких софизмов о всесветной темнице. Сам он и не до таких соображений уже дотянулся, насмотревшись, пусть и со стороны, на лагерную жизнь и много чего о ней услыхавший, и его жесткие, подловатые мнения разделил бы, наверно, и Причудов, когда б случилось ему получше разобраться с творящимся в собственной душе. Не обделен и не обездолен московский журналист нашим не принимающим протестов потрошением, не посягнули мы на его сокровенное и ничего не украли, не жалко его. Поднялись, следуя доброму совету старушки, на крышу. Там Орест Митрофанович удовлетворенно потер руки, окидывая взором панораму родного города. Давненько не приходилось ему обозревать Смирновск вот так, почти с высоты птичьего полета. Грудь смирновского демократа наполнилась воздухом свободы, и он, радуясь, тихо вскрикнул; на мгновение ему представилось, будто он большой гордой птицей парит в чистом солнечном небе. Заметив, что Якушкин смотрит на него с удивлением, безрадостно, толстяк, смущаясь, но не ослабляя порыва души, проговорил с глубоким вздохом:

— Ну, сегодня все будет кончено и останется позади, и мы сможем, наконец, отдохнуть. Я бы даже рискнул, знаете ли, предложить… А не выпить ли нам водочки? Я знаю тут неподалеку приличный и недорогой бар. А можно и с собой прихватить…

— Все будет позади? — переспросил Якушкин, суровая отчужденность которого не растаяла среди веселых и простодушных мечтаний Ореста Митрофановича. — Вы о бунте?

— О бунте и о том, каков он в народном восприятии. А что мы об этом восприятии знаем? Много любопытствующих, праздных зевак, любителей острых ощущений, попадаются и сердобольные, но сколько, спрашивается, способных по-настоящему принять близко к сердцу? Чей тут легион — тех или других? Легион ли добросердечных, добропорядочных, совестливых тут перед нами? Или всего лишь бесов, мелких, как шелуха? Да, я о бунте, о нем самом, я из-за него чувствую себя постаревшим, сильно сдавшим, и если он наконец… А о водочке я говорю потому… Поверьте, не грех снять напряжение…

— Как же все позади, если Филиппов в тюрьме?

— Ох, об этом я не подумал, — признал Орест Митрофанович и тотчас изнемог в застенчивом покаянии, сжался, бросая на собеседника жалобные взгляды. — Бес попутал, оттого и не подумал! Не забыл, не могу забыть… А вот не подумал… Вот что радость делает с человеком. А выходит, рано обрадовался. Глуп я становлюсь, стар и глуп… Масштаб личности как-то выбыл вдруг из строя. Ну и дела!..

Я готов согласиться с мнением этих двоих, что тюрьма далеко не лучшее место на земле и есть не что иное, как ад, но их неумение замечать исключения и придавать им особый, даже высший смысл что называется неприятно изумляет. Право слово, указанное неумение подразумевает и некое порицание народа, если оно само собой не вытекает из него, а я так полагаю, что вытекает, и шибко. Возникает клевета, и наверняка сыщутся чудаки, которые за выдуманное ими право поливать народ грязью будут стоять горой, даже с готовностью к самопожертвованию, тогда как существенно, по-человечески мыслящий человек за это право не только не ляжет костьми, но и посмеется от души над его певцами.

Страна у нас большая, неохватная, и в ней, естественно, творятся порой вещи удивительные, совершенно неожиданные и попросту непонятные для кое-кого из обитателей тесных городских жилищ, для людей узких взглядов, закосневших в готовых формулах и въевшихся, а порой и откровенно навязанных извне представлениях. Дело в том, что я не верю, будто ничего не осталось, не уцелело от былой романтики народных сект, а все то, что можно было отнести к манифестациям народной мифологии, превратилось в подлый набор убогих слухов и сплетен. Сейчас, положим, не кинешься в народную мистику, как поступил поначалу водившийся с декадентами поэт Добролюбов, впоследствии теоретик, сочинитель темных текстов духовной направленности. Не побежишь в московский трактир, где собирались мудрецы, этакие народные мудрователи, а высоколобый и даже у взыскательного западного читателя снискавший известность философ Бердяев, между прочим, описывал этот трактир с восторгом, как место, где испытывал небывалое удовольствие от общения с людьми. Сейчас, конечно, и сами повсеместно распространившиеся нравы и вкусы оставляют желать лучшего. Загадочные, овеянные тайной, окутанные странно воплотившейся небывальщиной деревни с подземными, хорошо замаскированными ходами от дома к дому пропали из виду, ушли в некую смутную легендарность. Однако неожиданные и твердые, на редкость значительные явления бывают. Чтобы их различать в общей текучке, нужно не замыкаться в себе и тем более в тошном «ну, мы-то знаем, нас на мякине не проведешь!», а некоторым образом верить в их вероятие, с торжеством при этом отмечая, что перво-наперво обличители как раз смотрятся куда серее и бездарнее упомянутой текучки, уступая даже и многим разносчикам слухов и сочинителям сплетен, иные из которых вполне способны предстать людьми изобретательными и даровитыми. Так, я принимаю на веру слух о лагерном самородке Степе, который накануне переговоров между мятежниками и представителями администрации не то пал от руки Дугина-младшего, не то был зверски избит по его приказу. Не град Китеж, конечно, этот Степа, чтоб о нем много думать и говорить, но все же… Степе принадлежит уйма творческих идей, это он знатно, с выдумкой оснастил обороняющихся редчайшими видами вооружений, и не удивительно, что вождь, готовясь к переговорам, призвал Степу с тем, чтобы он придумал и изготовил этакую штучку, которая в случае надобности одним махом перебьет всех переговорщиков, «паля налево и направо». Велико же было изумление вождя, когда он услышал от Степы следующий ответ:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Уймись, брат, и не бравируй неуместным желанием всех перебить. Я вооружаю наших людей в защиту от неоправданного насилия со стороны солдат и их разъяренных командиров. Но на переговоры идут с настроем на то, чтобы разрулить и урегулировать. Зачем же стрелять, жечь там или хотя бы пальцем кого-то тронуть? Как не подумать о высшей правде? Я в нее верю, и ты моей веры, как ни бейся, не поколеблешь. Скажу, не утрируя, что у нас здесь в обстоятельствах, как они складываются в связи с предстоящими переговорами, намечается гуманизм, а не кровавое месиво, и это, парень, не шуточки тебе, не игры пустопорожнего ума. Ты подумай об этом, как и о той правде, на высшее значение которой я все пытаюсь открыть тебе глаза. А чтобы предотвратить внезапный обвал с высоты правильных размышлений в глупости соблазнов и непоправимых выходок, я не дам тебе страшного оружия. Очистись, брат, от зловещих помыслов и подобрей. Сделай правильный ход.

Говоря все это, Степа не подбоченивался, не складывал руки на груди, не принимал высокомерный и напыщенный вид, не становился в позу бросающего вызов человека. Он как будто даже немножко шутил, во всяком случае, какая-то усмешка блуждала на его губах, а в глазах плясали лукавые огоньки. И в то же время он был непреклонен, тверд, как кремень, несгибаем, и могло показаться, что сама вера, в его случае туманная, совершенно не разъясненная им до конца, легла на его тщедушную фигурку несокрушимой броней или накрыла облаком, попав в которое такой легкомысленный и пошлый человек, как Дугин, мог разве что потеряться и, обеспамятев от страха, сдуреть, как зашибленный пес. Сказать, что Дугин рассердился, значит ничего не сказать.

— Правильный ход? — закричал он.

Негодяй пригрозил пытками, изощренным мучительством, и даже был готов вступить в продолжительную, способную переубедить непокорного и своенравного Степу полемику. Но Степа сразу определил, что будет прочно стоять на своем и ни пытка, ни полемический задор никак не повлияют на его окончательное решение отправить Дугина на переговоры безоружным и добрым. Его дальнейшая судьба неизвестна, понятно только, что он с честью вытерпел все мучения, прописанные ему зашедшимся в ярости узурпатором, и вере своей не изменил. Собственно говоря, подлежит сомнению сам факт существования этого Степы, и не исключено, что он придуман сторонними праздными людьми для создания видимостей красы лагерной повседневности, унылой и злой. Но я верю: Степа был, — а раз уж примешивается опора на веру, не лишне присовокупить утверждение, что он не только был, но есть и будет. Неизбежны и в определенном смысле естественны вопросы, за какие грехи попал он в лагерь и не безмерно ли тяжек лежащий на его совести грех, но первым делом напрашивается все же соображение, что Степа — герой и мученик, подхвативший и понесший на своих плечах мифологию, способную порадовать, ободрить: протри только глаза, человече, и тебе легче станет дышать, ибо сразу сыщешь, откуда черпать вдохновение. О, не всякая сплетня и измышление служат святому делу создания мифа. Не будем забывать, что профанация нынче в фаворе и гуляет вовсю. Но Степина история, независимо от того, что коренится в ее основе, не просто тянет на миф, но является тем драгоценным зерном, из которого, как можно предполагать, даже и без всякого Степы вырастет, в конце концов, прекрасный мир исключительной, возвышающейся над обыденностью, исполненной таинственности и светлой веры в чудеса действительности.