Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

Орест Митрофанович четко определил: эти прекрасные люди собрались под крышей «Омеги».

— Как думаете, два или три человека, о которых вы сказали, они действительно существуют? — спросил он, не в силах оторваться от каких-то больших, теснящихся даже не в голове, а в душе раздумий и мечтаний.

— Если нет, это скучно, а после нас будет еще скучнее, — ответил Якушкин.

Орест Митрофанович удовлетворенно кивнул. Он никогда не предаст «Омегу»; ему не дано вносить свет и освещать путь, но он будет преданно и надежно носить в сердце «Омегу», и это уже неплохо, уже немало. А предаст — выйдет скучно, и скука раздавит его.

«Омега» для того и была придумана, чтобы пучками таинственных воздействий повлиять на мир, делящийся на узников и тех, кого Бог пока миловал, кого еще не затолкали в тюремное пекло. Она вносит в мир столь всем необходимое разнообразие мнений; долго за него бились люди, не могшие ужиться в удушливой атмосфере однообразия, тупого следования традиции и заученным ритуалам, люди, не снесшие тоски, лжи и несправедливости. Безусловна положительная заряженность пучков, и цель организации — убедить помилованных, что о сидящих можно думать положительно, а у сидельцев создать благоприятное впечатление по крайней мере о самой «Омеге», — благородна. Это так напоминает нам о немногочисленных гордых людях, во все времена одиноко и отчаянно боровшихся за гармоническое мироустройство! Это сияет, разгоняет мрак ночи. И что может быть опрометчивее разрыва с такой замечательной, лучшей в мире организацией, как можно предать ее правду и ее идеалы? Прекрасные, не приемлющие затерянности и гибели в смешении надломленных, нездоровых элементов, избегающие декадентского болота люди, уловив суть «Омеги», потянулись к ней, сосредоточились в ней как в источнике света, как в ровно бьющемся сердце большого героического дела. Он, Орест Митрофанович, своевременно не уяснил истинное положение вещей, но отныне все будет иначе; раньше было узко и затхло, теперь наступает ширь, принимается торжествовать раздолье. Он никогда не сделает ужасного сепаратистского шага, никогда не предаст зарождающееся в душе ощущение приобщения к великой правде и не отвергнет утверждающиеся перед мысленным взором идеалы.

Но и в складывающейся идиллической картине не обходилось без ложки дегтя. Забудем на минуточку о Причудове, который, может быть, всего лишь бракованная деталь в сносно налаженном механизме, и присмотримся к Якушкину — уж он-то понимает задачи «Омеги» и сознает свой долг, и задачи он решает старательно, в известной мере даже рьяно, главное, не совсем спустя рукава, а долг… долг он разве не готов исполнять до конца? Но где же положительная заряженность? И как же таинственность, которая, казалось бы, непременно должна иметь место, коль само название организации некоторым образом ассоциируется с описанными французским ученым мыслителем вселенскими загадками и таинствами? Все сухо, мелко, невзрачно. Что в деяниях этого человека, Якушкина, можно назвать священнодействием? Понимая задачи и твердо исполняя долг, он вместе с тем совершенно не выработал у себя положительного отношения к сидельцам и нисколько не заботится о том, чтобы у них лично о нем сложилось хорошее, полезное для «Омеги» в целом мнение. А выдумщик, застрельщик, идеалист Филиппов — в тюрьме. На кого оставлена «Омега»? Кому теперь достойно ее представлять? И вот так всегда, сколько ни разгоняй мрак. Рассвет рассветом, а ночь все равно не отступит по-настоящему, еще возьмет свое. И так всюду, куда ни кинь взгляд. Поэтому Якушкин вечно откликается и огрызается с позиций пессимизма, пренебрегает разумной философией, более или менее дельными и хоть что-то проблесковое обещающими рассуждениями, и вроде бы далеко не все в нем неправильно, а все-таки берет досада, когда только и видишь, как он глухо бормочет, что-де весь мир — тюрьма.

Орест Митрофанович угадывал якушкинскую гнусь, и у него составилось неодобрение, внутренне он всегда оставался в готовности оказать Якушкину сопротивление, даже и ожесточенное. Это хорошо чувствовал, со своей стороны, Якушкин, так что отношения между ними, особенно в последние дни, сложились натянутые, и достойно удивления, что до истинных причин такого положения они не доискивались вовсе, с большой, идущей прямо против естества странностью предполагая их чистое, ничем не колеблемое отсутствие. Предпочитали отделываться абстракциями, не выходить из темы сложных взаимоотношений столицы и периферии, ссылаться на непримиримые противоречия между Смирновском и Москвой, и даже о ситуации в целом — в которой оказалась страна — говорили так, словно могли оставаться в стороне и рассуждать с видом беспечных или каким-то образом всем необходимым обеспеченных людей. Понятное дело, они избегали конфликта, и это было правильно и разумно, домашний конфликт на фоне большой лагерной драмы выглядел бы мелочной грызней. Но, ей-богу, можно было подумать, что, всеми силами увертываясь от прямого столкновения и неизбежного скатывания в абсурд, они вместе с тем ничего так не жаждут, как поскорее забиться в какую-то крысиную нору. А ведь не то что всякие глупости о себе и прочих могли, живописуя, излагать, нет, даже о жгучих проблемах современности умели, извернувшись, порассуждать так, что слезы наворачивались на глаза, слушая их, то есть у слушающих, когда, иначе сказать, случалось кое-что там краем уха подслушать, уловить и задним числом осмыслить. Странно все это, очень странно…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

* * *

А чтобы ни у кого не закралось подозрение, будто мы что-то скрываем, выскажемся прямо в том смысле, что они буквально на глазах обернулись ходячими мертвецами. Печальное зрелище являли они собой. Как если бы именно этого требовал сюжет развертывающейся в Смирновске драмы! Или мы слишком рвемся вперед, к куда более важному зрелищу, некоторым образом забегаем поскорее к переживаниям, тем острым ощущениям, что нам наверняка даст штурм, и потому спешим отстраниться от этих двоих, не вполне справедливо смотрим на них как на нечто отжившее? Дескать, отработанный материал. Можно допустить, исключительно в порядке литературных ассоциаций и реминисценций, что они отчасти сродни живому трупу, под гениальной рукой ставшему символом и, если можно так выразиться, олицетворением человеческой трагедии, но… я готов поспорить, вообще заговорить в полный голос и не без категоричности заявить свою точку зрения. Наступил момент, когда я менее всего расположен, среди прочего, даже малых сих, Якушкина и Причудова, уподоблять тем бездушным уродцам, механическим орудиям и одновременно жертвам смерти, которые так любезны сердцам нынешних удальцов от искусства, а в описываемую пору и вовсе заделались расхожим товаром. Гений и ему подобные — в могиле, удальцы — во мраке и в умственной скудости собственных сказок, а мы по-прежнему в тихих недрах смирновской жизни, умело сглаживающей острые углы и всякий болезнетворный очажок вовремя присыпающей землицей с уже проросшей травкой, а то и громоздя уютного вида могильный холмик. Денек, на который намечен был штурм, выдался теплый и нежный, и Орест Митрофанович (решившийся, воспрянувший, возможно, что и отчаявшийся), облачившийся в толстую, карикатурно полнившую его куртку, обливался потом. Он объяснял Якушкину, что на территорию колонии, например, в штаб, как обычно, их сегодня наверняка не пропустят, следовательно, придется, чтобы еще побыть свидетелями истории, искать какой-нибудь наблюдательный пункт снаружи и повыше, а на высоте может быть ветрено, что опасно для его здоровья.

Улица, довольно уныло текущая мимо фасадной части зоны, была грубо, с нагоняющей невыносимую земную тоску казенной мертвенностью перекрыта. Якушкин предъявил командировочное удостоверение, выданное ему, по просьбе Филиппова, в одной из московских газет (Филиппов намеревался наладить с ней особо тесное сотрудничество), а у Ореста Митрофановича имелся при себе целый набор документов, по которым он выходил сотрудником едва ли не всех смирновских средств массовой информации. Проверяющие взглянули на этого человека как на отмеченного славой артиста, внезапно спустившегося к ним с театральных бутафорских облаков. Не пропустить его было нельзя. Младший офицерский чин даже отдал честь. Пропустили и Якушкина.