Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

— Пигмалион? Ну, я полагаю, не хуже Бернарда Шоу, — ответил Якушкин рассеянно и затем вдруг посмотрел на Ореста Митрофановича с улыбкой.

— Есть шансы подтянуться, постичь азы, в конечном счете прыгнуть выше головы? Я в смысле культурного развития… Все эти люди, так называемые высоколобые, которые мозолят глаза, без конца толкуя о науке, политике и прочем тому подобном, они, сдается мне, ничто в мире настоящих летописцев и живописцев, полные нули. Но как бы и самому не потеряться… Ведь просто поражает та легкость, с какой мы с вами путаем мольберт с палитрой…

— А разве я путаю? — нахмурился Якушкин.

— После этого бунта, чем бы он ни завершился, в душе все равно останется горький осадок. И как тогда быть, чем побеждать тоску, каким образом отбиваться от безутешных воспоминаний? Работа и какое-нибудь вообще поведение… Но не случайно же говорят о культуре поведения, а раз так, значит, и работа, какая ни есть, вполне может принять характер культурного фактора, того, что некоторые называют архетипом. Но как это устроить? Как ни с того ни с сего приобщиться, если до сих пор ни о чем подобном всерьез не думал и не заботился? — Заметив, что Якушкин пожал плечами, Орест Митрофанович вскрикнул: — Вам кажется, что это ребячество, что я по-детски заговорил?

Высказавшись и вместе с тем наспех истерзав себя внезапным подозрением, что Якушкин потешается, принимая его рассуждения за вздор, смирновский общественник и без малого трибун со стоном повалился на кровать. Якушкин возразил:

— Что же вы учитываете только сиюминутное, этот бунт например, а о тысячелетиях развития словно и не слыхали? После тысячелетий так говорить, как вы, впрямь не годится, действительно попахивает ребячеством. А что вы упомянули античные времена, так я бы в ответ снова намекнул на провинциализм, здорово сославшись на то, как все вы тут комикуете, но, конечно же, и в столице дела обстоят не многим лучше, так что я промолчу. Кто-то придумал еще лет пятьдесят назад, а все молча согласились, безропотно приняли как должное, что будто бы вся духовная и культурная жизнь нашего века обусловлена Марксом, Фрейдом и Эйнштейном, — вот мы и доживаем век в плену у этой шатии. Это, впрочем, может быть, вовсе не сгоряча было сказано и сделано, а из преступных соображений. И знаем уже, троица эта отнюдь не святая и ничего по существу не дает ни уму, ни сердцу, а выпутаться не в состоянии. Только и слыхать требования: будь либералом, люби денежки, правильно питайся, лечи зубы, во всем следуй европейскому примеру…

— Хотят еще, чтобы мы читали запоем романы Пастернака и Набокова и думали, что это наше все, — вставил Причудов, взволнованно приподнимаясь на локте.

— Да, точно, так и есть. Естественно, всегда найдутся такие, которые теми романами увлеченно и жизнерадостно подтираются, но подлинной тонкости, какого-то изощренного движения мысли все же не видать. Все на редкость грубо, почти что, считай, примитивно. Посмотрите, какой номер выкинули прокурор и майор Сидоров, как они грубо и дико поработали с нашим Филипповым. Они люди увлекающиеся, особенно майор, и, соответственно, отходчивые, так что Филиппов скоро снова будет с нами…но где же цветение, где та цветущая сложность, о которой говорил Леонтьев? Все слишком просто и буднично, во всем так и чувствуется намеренное упрощение. А если при этом наблюдается и отвратительное смешение еще недавно живых и самобытных элементов, то что же это, помимо, так сказать, вавилонского столпотворения, что же, как не умирание?

— Я не знаю, что говорил Леонтьев, но зачем же сразу про умирание… зачем так мрачно?..

— Леонтьев от биологического рассмотрения зарождения, расцвета и гибели всякого организма переходил к рассмотрению тех же процессов в человеческом обществе, представляющем собой своего рода биологический организм. И я что-то не слыхал, чтобы кто-то толково и убедительно опроверг его рассуждения. Так что были своеобразные, наделенные личностным началом элементы, а теперь все больше бездумная масса.

— Не мне, конечно, опровергать — куда мне! — но я думаю…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Давайте без истерик, без умоисступления, — перебил Якушкин с неопределенной усмешкой.

Орест Митрофанович подозрительно на него покосился:

— Никакой истерики…

— Я вам говорю, ситуация, в которой все мы очутились, вполне способна засвидетельствовать, что это даже необходимо, говорить о работе и поведении так, словно мы лишь сейчас услыхали о возможности их культурного аспекта. Мне иногда приходит в голову плачевная мысль, что нам только кажется или снится, будто у нас были Толстой, Владимир Соловьев, академик Ухтомский…

— Если это тот Ухтомский, о котором я, кажется, что-то слышал, то он точно был, — слабым голосом лежачего больного сказал Орест Митрофанович. — Вы не думайте, мы тут в провинции не такие уж профаны и невежды, тоже кое-что слышали, особенно по части новых веяний. Книжки читаем… Поппер, насколько мне известно, хорошо пошел в рядах интеллигентной среды. И еще кто-то, завзятый какой-то индус или мексиканец. Учат правильно жить в условиях выживания! Меня учат, хотя я спросил только что-то про пирамиды, поскольку в них мумии и прочие диковины, разные следы седой старины… Но Поппер он Поппер и есть, и хорошо бы жить своим умом, но попытаешься только, тотчас оказывается, что каждому впору ловить себя на пробелах, огромных белых пятнах. И вот это совсем другое дело, я хочу сказать, трудное дело, и миссия, возникающая на его почве, порой представляется буквально неисполнимой. Судите сами…

— Не нуждаетесь ли вы в госпитализации, мил человек?

— Я прошу меня выслушать, сосредоточившись на объекте внимания. Я остановился на том, что одни, и это даже, я бы сказал, в массовом порядке, живут, вовсе не собираясь ловить, а иной…

— Да что ловить-то надо? — усмехнулся Якушкин.

— Я говорил, пробелы в образовании и культурном разумении, которые вырастают неожиданно в полное невежество… ловить надо себя, причем безжалостно, на пробелах этих и за уши из них вытаскивать. Но подавляющее большинство и в ус не дует. Мух — да, мух ловят, это любимое занятие. И давят их вкусно, смачно. А иной, глядишь, спохватится… или как бы совесть вдруг заговорит… и давай метаться, воображать, грезить… Тянется, как оглашенный, к плодам, уже, может быть, созревшим после тысячелетий развития, как вы только что выразились, жаждет что-то отхватить, присвоить… а не поздно ли он вот таким манером пробудился? И в результате выходит чепуха, или вовсе пшик, как если бы не выходит ничего. Как думаете, выправимся все же, найдем свой единственный и неповторимый, неподражаемый путь?

И снова Якушкин пожал плечами. Не раз он этим неприятно поражал Ореста Митрофановича; и сейчас тоже подумал толстяк: ну и манеры у человека… — а все-таки ожил он, Причудов, вошедши вдруг в несказанное наслаждение, нежился в постельке, подложив руки под голову, благодушно пялился в потолок. Внушал себе, что никогда еще и ни с кем не говорил так хорошо, так душевно. И это при всех противоречиях, притом, что Якушкин прежде всего все-таки раздражает. Что достигнуто, сразу не поймешь, то ли единодушие, то ли даже некое единство плоти, но это и не важно, главное, определился смысл, и заключается он не в чем ином, как в том, что в Смирновске ни с кем и не поговоришь толком, а прибыл человек из Москвы — и окрылил. Сказалась «Омега», ее воля и власть, это уж как пить дать, так что с сепаратизмом лучше повременить, целесообразно его пока отторгнуть, отщепить от себя, мысленно работая топориком.

Журналист сказал в заключение:

— Всяко бывает, и разнообразие исключать не приходится. Как давнет и прищемит жизнь, толпа сразу в крик: подобного никогда не бывало, так еще не мучились люди! Но в общем гаме не тонут отдельные голоса. Рядом, может быть, совсем вот где-то тут у нас под боком, некто тихонько кумекает: ага, время непростое, а разве опыт человечества не говорит нам, что как раз в трудные времена и были написаны лучшие книги, а зодчие возвели наилучшие сооружения? Кто знает, может, пока мы тут бредим и блеем, какие-нибудь два или три прекрасных человека помаленьку вносят свет, мало-помалу начинают освещать достойный путь в будущее…