Глумовы - Федор Михайлович Решетников

таракановский завод из других соседних заводов.

Корчагин говорил Илье Игнатьевичу:

– Ты еще молод и мало испытал горя…

– А разве я не ползал с тачкой в шахте? что ты хвастаешься-то.

– Не горячись, Илья Игнатьевич. То, что ты перенес, еще цветочки. А вот ты с мое поживи. Я еще молод, а смотри, какой я сухой. А от чего все это произошло? Я теперь пьян и потому не умею тебе сказать толком, от чего я такой сделался…

– Ты мастер был первый во всем заводе.

– Был. А теперь куренной рабочий! – А ты думаешь, легко мне досталось мастерство? Эх-ма, да не дома! Я один бился как рыба об лед. Мне никто не помогал, я сам десять лет учился, десять лет инструменты приобретал. Потом я скопил капитал, надеялся бог знает на что… надеялся завестись своим хозяйством, женой – для того, чтобы мне было утешение, развлечение, было с кем слово молвить… Да подвернулась мне в это время твоя сестра… Чего про нее не говорили люди!..

Корчагин тяжело вздохнул, прослезился и выпил стакан водки.

– Так-то, душа моя!.. Я уж тебе говорил, что ей нельзя было жить здесь, и я свез ее в город. И теперь не знаю, что с нею делается… Приезжаю я сюда… дом сгорел, моя сестра гуляет… А тут и говорить не стоит… А тут меня и в куренные рабочие стурили… Ловко это?

– Что ж ты думаешь теперь?

– Да что думать? Нашему брату только нужно с панталыку сбиться, а тут и пиши – пропало. Когда я теперь поправлюсь?… Вот и пью с горя. И глупо я делаю, ей-богу! и Прасковья меня мучит, потому я не знаю, жива она или нет, и положенье мое меня мучит, а все-таки глупо я делаю… А что ж мне делать, будьте вы прокляты все! Ну скажите, что мне делать? Если я задавлюсь, вы скажете: я дурак, и бросите меня, как собаку… Бежать надо в город, в работники надо идти, вот одно спасенье!.. А как убежишь? Да и не обидно разве мне, что я столь беспокоился? Уж мне не прожить столько, сколько я прожил: прожитые года были хоть и тяжелы, зато я надеялся, а теперь опять нужно сызнова начинать.

– Это верно, – сказал один рабочий, слушавший молча Корчагина; за ним подтвердили и другие, сидевшие за одним столом с Корчагиным. Илья Игнатьевич уже спал.

Был уже час одиннадцатый вечера. Посетителей становилось больше и больше. Тех посетителей, которые были при приходе Глумова, в «Лапте» давно уже не было. С тех пор посетителей перебывало много со всех улиц завода. Тут были и приезжие из других заводов и рудников, особенно Петровского, куда к Рождеству пригонялись люди из дальних заводов, и эти люди не могли встретить праздник дома, потому что они работали на руднике в первый день Рождества и на третий день должны быть на руднике.

Корчагин чувствовал, что он пьян и хочет спать, но вставать со скамейки не хотелось, хотелось еще послушать рабочих, потолковать с ними. Вдруг входит в кабак его сестра Варвара в оборванной шубейке и с шалью зеленого цвета на голове, а за ней еще какая-то женщина в одном сарафане, с непокрытой головой – обе пьяные. На шали Варвары, на волосах другой женщины, на плечах и спинах обеих лежал снег; на пришедших за ними рабочих тоже снег – значит идет снег.

– Варвара! А чтоб те разорвало, – кричат рабочие.

– Угостите водочкой. – И Варвара запела какую-то песню, начала притопывать левой ногой.

Ее обнял какой-то черноволосый рабочий, утащил в угол; другую женщину никто не брал.

Корчагин поднялся с места, надел фуражку и, растолкав Илью Игнатьевича, сказал ему:

– Пойдем.

– Я… спать… Я гуляю…

Корчагин взял под мышки его голову и потащил вон из кабака. Ему дали дорогу.

– Видел? – спросил его один рабочий.

– Что же такое? дуру не образумишь.

– Так оно… сам испортил.

Корчагин утащил Глумова в свою квартиру, находящуюся в доме казака Занадворова.

* * *

Корчагин хотя и встал поздно, а именно, когда уже широко рассвело и не нужно было зажигать лучину или свечку, однако встал раньше Глумова. Глумов пробудился тогда, когда уже отзвонили к обедне; в это время Корчагин обделывал садок для птиц. Кровати у него в избе не было, а изба его украшалась простым столом, небольшой скамейкой, стулом для гостей, сделанным самим Корчагиным, и чурбаном, на котором сидел сам Корчагин. На одной стене висел зипун; с полатей свесилась одна штанина, да виднелась пила. Недалеко от зипуна в стену были заткнуты два небольших ножа, подпилок и долото, около печки лежало несколько поленьев и топор. В переднем углу висел небольшой медный крест и распятие.

Илья Игнатьевич, лежа на полу, долго глядел на Корчагина, удивляясь его ловкости всовывать палочки в перекладинки, но ему хотелось лежать: голова болела, он не мог встать.

– Ты чево… кому это? – спросил он Корчагина.

– Да так… На базар снесу, может, купят.

– А ты бы другое што…

– Что я стану делать-то? Смотри, вот все украшение; даже самых главных инструментов нету. А покупать – не скоро купишь, потому капиталов нету. Опять и робить некогда…

– Плохо.

– Плохо, Илья Игнатьевич, больно плохо. Горе берет, так что и не знаешь, что бы над собой сделать. Водки выпьешь, еще того хуже, делать не хочется, денег жалко, а поправиться нету сил…

– Ну, я, брат, погулял-таки вчера… Никогда так не гуливал… В чем это я сюртук-то вывалял?

– Больно, брат, ты пьян был… Не годится так пить, потому, раз здоровье свое испортишь, а другой – у тебя еще не такое большое горе: ты еще жить начинаешь.

– Нет, я, Корчагин, гулять хочу. Деньги есть!.. Недостанет – тулупишко пропью.

– А как ты с приказчиком-то будешь ездить?

– Наплевал бы я на него. Что я, свинья, что ли, какая? и так все сукой меня называют… Корчагин! – давай стряпать пирожки с говядиной… Право. А?

– Ошутил! ха, ха! Ежели бы я был семейный человек – так, а то у меня всего одна деревянная чашка да ложка, да и те где-то на печке валяются.

– Ну, ко мне пойдем.

– Не пойду.

– Пойдем, сказано – гуляю! Угощу! У нас поди тоже гуляют. Вася, пойдем…

– Нет, мне нельзя – у меня дело есть, а завтра надо на работу идти.

Сколько Илья Игнатьевич ни уговаривал Корчагина идти к нему в гости, Корчагин не пошел. Глумов обругал его и направился домой.

Дорогой до своей квартиры или до господского дома он еще