Глумовы - Федор Михайлович Решетников

за што… Он не стоит того, – кричали кучера.

За почтмейстером вышел асессор казенной палаты, приехавший сюда для освидетельствования торговли. Он уехал тоже без лакея. Опять заговорила толпа. Лакеи говорили, что он хочет жениться на дочери поверенного, а кучера, что ему все купцы не рады: придет в лавку, возьмет дорогую вещь и скажет: «Деньги пришлю». Тем и кончит ревизию.

Уехали священники в трех санках. Заговорили об единоверческих священниках.

– Теперь что будет у него?

– Обед; то закуска была.

– А обедать кто будет?

– Кто? разумеется, приказчик, поверенный, исправник, горный начальник, инженеры, да мало ли кто?

– Этак, братцы, до вечера приходится…

– Чтоб их всех разорвало там!

Как ни старались кучера и лакеи развлечься суждениями про начальников, насмешками друг над другом, издевательствами над проходящими мимо их, которые говорили им одно: «Погодите тут, а мы уж пообедали и выспались», – однако голод мучил всех. Всем стало обидно: рабочие уже пообедали, а они толкутся на улице, дожидаясь господ, а уехать по домам нельзя. Больше всех запечалился Илья Игнатьевич. Прежде в этот день он хорошо наедался, играл и был очень весел. Никто его никак не мог заставить что-нибудь делать или оторвать от игры. Жалко ему сделалось прежних дней; припомнилось много худого и хорошего, припомнилась ему сестра, особенно нравившаяся ему в этот день, когда она играла с ним и с соседними ребятишками в жмурки и т. п. игры. Так грустно сделалось ему, что он заплакал, но плакал недолго и незаметно, ругая приказчика, как только умел.

Кучера и лакеи часто уходили во двор и выходили оттуда чрез четверть часа с раскуренными трубками. Пошел и Глумов во двор. Там направо в доме было два хода: один в покои управляющего, называемый черным, а другой в кухню. В эту-то кухню и ходили раскуривать трубки лакеи и кучера. Но надо сказать правду, раскуривание трубок было только предлогом войти в кухню: им хотелось узнать, что делают их господа, хотелось погреться и понюхать хотя аромат от кушаний, которыми управляющий угощал своих гостей.

Два повара – один высокий и тонкий, другой низенький, толстенький, с красным лицом, с которого катился градом пот, – суетились около печи; два лакея бегали с тарелками, две женщины мыли посуду – и все они ругались между собой, торопились; посуда звенела, плита шипела; в кухне было темно от пару, несмотря даже на то, что были отворены двери. Из комнат глухо слышалась музыка.

У стола в переднем углу обедали и пили водку кучер и лакей горного начальника, которые жили в доме управляющего. Они важно глядели на заводских кучеров и лакеев и на их вопросы отвечали нехотя. Поварам, лакеям и судомойкам не нравилось, что заводские кучера и лакеи толкутся в кухне, и они кричали:

– Пошли вон! весь пол изгадили своими лапищами.

– Ничего… мы только закурим.

– А што, скоро? – спрашивал какой-нибудь кучер.

– Что скоро?

– Отобедают?

– Только второе блюдо; еще шесть осталось.

– Да что они – по часу одно блюдо едят?…

– Пошли, вам говорят!.. Не видите, что ли, генеральские обедают. Куда вы с вашим суконным рылом да в калашный ряд, – говорили лакеи управляющего. Половина кучеров на свои деньги сходила в кабак и, выпив по косушке, закусила редькой и калачами; другая половина от нечего делать боролась. Часов в шесть гости стали разъезжаться. Последний вышел приказчик.

Когда Глумов стал раздевать приказчика, тот сказал ему:

– А нет ли у тебя на примете какого-нибудь мальчишки эдак лет восьми.

– Есть – дяди Глумова сын, ему будет семь лет.

– Ну, и хорошо. Завтра я уезжаю в город один, и ты можешь гулять эти три дня и приведешь ко мне мальчишку. Как его звать?

– Колькой.

– Пошли сюда Палашку. Скажи мне откровенно: Палашка таскается с кем?

– Нет. Она все плачет.

– Свинья… пошел вон!

XXIV

Рано утром приказчик, запечатав свой кабинет, уехал. Его провожала вся прислуга.

– Вот и уехал красное солнышко. Гуляем, Илья Игнатьевич, – говорила, улыбаясь, Пелагея Вавиловна.

– Ты пойдешь куда?

– Некуда мне идти. Я с тобой хочу гулять. Мы состряпаем хорошие кушанья, прислугу созовем, плясать будем. Я хочу угостить их, чтобы они не ворчали на меня.

– А я напьюсь, ей-богу, напьюсь!.. Пойду гулять по заводу.

– Дурак!.. что за удовольствие пить водку?… Надо, чтобы весело было.

– Не хочу я сидеть в комнатах, я гулять хочу.

– Счастливый ты, право… а мне и выйти некуда.

Илья Игнатьевич пошел на рынок. Ему хотелось купить шейный платок – такой, чтобы вся приказчичья дворня дивилась; но он, пересмотревши в десяти лавках сто платков, выбрал только один, с рисунком, изображающим лес, озеро и лодку, плывущую по озеру. В этой лодке сидят трое: на корме молодой человек в халате; посреди лодки, лицом к молодому человеку, сидит девушка без платка на шее; а в греблях сидит в шляпе, похожей на горшок, пожилой мужчина. Эта картинка ему очень понравилась, и он, идя из лавки, долго глядел на платок, рассуждая: «Это Переплетчиков. Так ему и надо: греби, греби крепче… это Пелагея, а это я. А озеро это наше. А вот завода-то и нет». И он воротился в лавку.

– Ну что? – спросил его приказчик.

– Да на платке картинка чудесная; одного нет: нашего завода нет; нет ли у те таких, чтобы и завод тут наш был нарисован.

– Да ты из каких? – огрел его торгаш, расхохотавшись во всю глотку.

– Давай мне картинку с прудом, – закричал Глумов.

– Экая прыть у лакеишки… пошел знай! таких картин еще на фабрике не заводилось.

Илья Игнатьевич снова исходил разные лавки; но его уже гнать стали, потому что он в одну и ту же лавку заходил раза по три. Платок этот ему так понравился, что он ни за что его не променял бы ни на какие платки в мире. Потом Илья Глумов ходил около магазинов с золотыми и серебряными вещами, разной посудой и думал про себя: «Дрянь все! и деньги были бы, не купил бы. А если бы я был богат, как приказчик, построил бы я около пруда дом, купил бы лодку, сани и лошадь. Летом бы стал рыбачить, а зимой кататься по заводу».

При этом ему вдруг пришла в голову мысль идти к Корчагину, узнать о сестре; но он не знал, где он теперь живет после пожара, бывшего в старой слободе. Он зашел в первый попавшийся ему кабак, под названием «Лапоть», известнейший в заводе по разгулу рабочих.

Кабак для Ильи Глумова не был новостью. Покойный