Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

не выдержит обстрела. Там, за стеной, в крепости, есть вал. Он идёт до Авраамиевского монастыря…

Его выслушали.

Затем Сигизмунд спросил его: «И что тебе нужно за это?»

Старик, ощерив полупустой рот с редкими гнилыми зубами, не задумываясь ответил: «Поесть и выпить!..»

Сигизмунд, сухо сказав, что он получит это, велел увести его. Перебежчика увели. Не в силах сдержать гадливое чувство к этому грязному субъекту, только что бывшему в этом же помещении, Сигизмунд сразу же ушёл из трапезной, моментально пропахшей нечистоплотностью перебежчика. В этот же день на совете у него было решено поставить против указанного перебежчиком участка стены тяжёлые пушки и начать обстрел.

Два дня пушки долбили и долбили ту стену. И она рухнула, не выдержав обстрела ломовыми ядрами. Первыми в пролом пошли запорожские казаки, за ними жолнеры, убивая всех на пути…

За всем этим Сигизмунд наблюдал издали, из своей ставки. Ему постоянно доносили, как идёт дело.

Светило солнце. Зной стоял. Вонзались в небо вопли, и злая ругань металась в стенах крепости на языках всей цивилизованной Европы… И стало жутко на земле… И вдруг, в разгар резни, вздрогнула земля, как будто возмутилась происходящим… И над крепостью, увеличиваясь, стал разрастаться огромный гриб: безобразно кудрявясь, ветвистый, из пыли, камней, обломков кирпичей, каких-то разорванных тел, деревянных брусков и досок, вверх вскинутых под облака гигантской силой. Взметнула ввысь та сила даже брёвна… Взрыв накрыл дымом и пылью весь город. Грабежи солдат, крики о пощаде и стоны раненых стихли. Когда же рассеялась пыль, всё вернулось к прежнему…

Но вот наконец-то замолчали пушки, и крики солдат, и вопли раненых не стало слышно, и причитаний несчастных горожан, оставшихся в живых ещё, но лишившихся всего.

Уже потом, позже, стало известно, что взорвалось полторы тысячи бочонков пороха, что хранился в подземельях под Успенским храмом, в котором к тому же прятались и люди.

Так пал Смоленск. Его согнули снова к ногам польским.

И три дня Сигизмунд, в восторге от победы, щедро одаривал и угощал своих военачальников.

Прошли и эти три дня. Всё это осталось позади, ушло в прошлое. И всё вроде бы стало успокаиваться. Даже после стольких бед в этом городе, служившем раздором более двухсот лет между Московским княжеством и Литовским.

Первым делом Сигизмунд издал распоряжение о приведении крепости в надлежащий вид, чтобы она могла выдержать штурм и осаду, если русские попытаются отбить её назад. Указал он также оставить в ней сильный гарнизон. Якову же Потоцкому, отличившемуся при штурме, он выдал грамоту на Брацлавское староство, свободное после смерти его брата Яна.

В торжествах, приёмах, допросах пленных, воеводы Бориса Шеина и его помощника Петра Горчакова, заботах об устройстве новой завоёванной волости месяц пролетел как одно мгновение. Шеина, допросив, отправили под усиленным конвоем в Варшаву. Вместе с ним туда же увезли Горчакова и Смоленского архиепископа Сергия.

Подошла пора уезжать и ему, Сигизмунду. Его ждали в Варшаве: семья, двор, дела большого государства и своевольный сейм. Ему он должен был дать отчёт о военной кампании, начатой им без его согласия…

Он вышел из трапезной на монастырский двор. Сопровождая его, за ним вышел его секретарь Ян Соколинский.

Он перевёл взгляд на придворных, военачальников во главе с Потоцким. Они стояли уже тут, подле трапезной. При виде его они сняли шляпы, поклонились. Он же, попрощавшись с ними, сел в карету. Туда же залез и его секретарь.

Карета тронулась от стен монастыря. Потоцкий и придворные чины пристроились верхом позади неё. Мягко покачиваясь на рессорах, карета подкатила вслед за верховыми к берегу крохотной мелкой болотистой речушки Кловки, протекающей тут же, вблизи монастыря. Поднимая тучи брызг, верховые пересекли речушку. За ними и кучер свернул карету туда же. На крутом повороте, прямо к воде, он промазал мимо брода, наезженной колеи. И карета с ходу врезалась в вязкое дно. Лошади встали. Тяжёлый экипаж начал погружаться в илистое дно, медленно, словно эта земля, только что завоёванная им, королём, не хотела отпускать его. Не в силах вытянуть увязающую всё глубже и глубже карету, лошади беспомощно задёргались в постромках под брань кучера, хлёсткие удары кнутом…

Сигизмунд высунул голову в оконце кареты. Поняв, что завязли основательно, он отыскал взглядом на берегу фигуру Потоцкого, сидевшего на коне.

– Пан Яков, сделайте же что-нибудь! – крикнул он ему.

– Слушаюсь, ваше величество! – приложив руку к шляпе, отозвался Потоцкий.

Взяв с собой пахоликов, он направился к деревушке, что виднелась невдалеке за речкой. Вскоре он вернулся с мужиками. Те, увидев в реке карету, сразу сообразили, в чём дело.

– Это здесь не впервой! – лаконично заметил один из них.

Рослый, белобрысый, с густой, как у викинга, бородой, он, похоже, верховодил здесь над всеми мужиками. Это было заметно по тому, как те беспрекословно выполняли его команды.

– Особливо вот так после дождя! – заметил вожак. – Телеги вязнут! А что уж говорить о такой тяжести! – по-деловому окинул он взглядом громоздкую карету.

Говорил он громко, независимо, но в то же время с подчеркнутой вежливостью. Он, видимо, сообразил, что перед ним король, или ему об этом уже успел сообщить Потоцкий.

– А ну, мужики, давай! – приказал он своим товарищам.

Мужики облепили со всех сторон карету. Ухватил вместе со всеми за передок кареты и белобрысый.

– Раз-два – взяли! – подал он команду.

И мужики, выдохнув, громко вскрикнули разом: «Ха-а!» Но карета, шатнувшись, не поддалась.

– Эй, ты, что стоишь-то! – повелительным голосом крикнул белобрысый кучеру. – Наддай им! Пусть помогут!

Кучер, равнодушно наблюдавший со стороны за всем происходящим, нахмурился. Он рассчитывал, что мужики сделают всё сами. Он жалел лошадей: им ещё предстояло тащить и тащить эту чёртову карету. Аж до самой Варшавы… Что-то посображав, поводя длинными усами, словно они мешали ему, он вытащил из-за кушака плётку. Подойдя к коренной, он обернулся к мужикам, косо глянул на них, что, мол, он готов.

Белобрысый снова поднял свою команду размеренным криком: «Раз-два – хоп!»

И когда карета качнулась, кучер вытянул плёткой коренную. Та взвилась от ожога плётки, змеиным жалом вонзившейся в кожу, и с силой дёрнула вперёд. Ей помогла пристяжная, видимо, почуяв, что и ей перепадёт такое же, если она не поможет. Колёса кареты выскочили из ила, куда их уже успело изрядно засосать.

А мужики, не давая карете снова погрузиться в вязкое дно, натужно покрикивая, буквально проволокли её по дну под громкое понукание кучера: «А ну-ну!.. Давай, давай, милые!»

Через минуту карета выкатилась на берег под ехидные смешки жолнеров, бездельно наблюдавших с берега за всей этой вознёй