Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

венчался на царство! Смекаешь, Яков?! – хитро прищурился он, дескать, всё ещё впереди. – Соборную грамоту после венчания подписать должны все выборные-то! От всей земли! Вот уже тогда-то и будет баста! – хлопнул он ладошкой по столу, пришлёпнув ползающую по нему муху.

И Якову показалось, что этим он хотел сказать, мол, вот так же прихлопнем мы и того, кто пойдёт против всей земли. Но Яков отреагировал на это равнодушно. Он разочаровался в нём. С него за последнее время спала какая-то пелена. Особенно после того, что насмотрелся он под Смоленском. Он стал видеть всё по-иному. И его теперь не удовлетворяло то, что говорили воеводы и бояре. Это раньше он смотрел им в рот. Вот хотя бы тому же Валуеву. А теперь он понял, что тот так же беспомощен, как и он сам. Только скрывает это за словами, вроде бы правильными…

Валуев почувствовал это.

– Митрошка, позови Ульяну Степановну! – велел он холопу, чтобы сменить разговор.

Он сообразил, какую скользкую тему они затронули. И опасную сейчас-то, когда в Кремле сидят поляки. Да и у того же Мстиславского наушников много. Донесут – угодишь на Пыточный. И не посмотрят, что ты думный дворянин.

– Да пусть она придёт не одна-то! С Марфой и Татьяной!..

Вскоре в комнату вошла жена Валуева, Ульяна Степановна. С ней вместе, чопорно вышагивая и держа прямо спину, вошли две девицы. Обтянутые платочками лица, опущенные глаза, лёгкий румянец на щеках… Невесты… Хороши…

Валуев охотно показывал гостям своих дочерей. Он гордился ими. Они были у него красавицами. Особенно младшая, Татьяна. Живой ум так и искрился у неё из зеленовато-серых глаз, таких же, как и у отца. Лицом же она пошла в мать, с чёткими строгими чертами вятичей-русичей, остатков былой народности, ещё не смешавшейся кровью с пришлыми на эту землю.

И Яков увидел это прелестное юное лицо… И его, взвинченного острым разговором, да ещё водкой, и страстно возбуждённого, будто ударили обухом по голове.

А Татьяна только-только входила в жизнь, и многое её смущало. А тут перед ней ещё оказался неизвестный человек, с тоской в глазах…

Она стрельнула на него взглядом, когда Валуев стал представлять её гостю, смутилась и опустила глаза. Затем, когда всё закончилось, она поспешно вышла из палаты впереди своей матери и старшей сестры.

И запала она Якову в душу, странно запала. С того дня она всегда стояла у него перед глазами. Она стала для него словно икона, лик не от мира сего. Хотелось только лицезреть и лицезреть её. Всё остальное, житейское, забывалось… И это чувство поддержало его.

С того дня он стал меньше пить.

– Что с тобой, а? – удивился даже Михалка Бестужев, заметив это его состояние после того посещения двора Валуева.

В ответ Яков только благодушно улыбнулся, каким-то своим мыслям.

– Пошли-ка лучше в кабак, а? – обнял он Михалку за плечи и потащил его со двора, где они, смоленские служилые, снимали себе углы у хозяина этого двора Никитки, в прошлом когда-то стрелецкого головы.

Валуев ещё несколько раз приглашал его к себе на двор. Ему нужен был собеседник для разговора. Его тянуло высказаться, что наболело и мешало жить. С воеводами, его товарищами по службе, он редко заводил разговор о том, что волновало. И самое главное, о государстве. Все они казались ему скучными. Косность, лень, отсутствие нужды подумать больше чем о службе делали их неважными собеседниками. В них было много спеси. Особенно сложно было говорить ему с княжескими отпрысками. С Яковом, молодым, было проще. В его глазах, блестевших от неподдельного интереса ко всем сторонам жизни, он видел отражение своих горестей и мыслей о большем, чем сегодняшний день. Его, Григория, волновало, и очень, кто сядет на царство в Москве. Владислав был не в счёт. В это он и раньше-то слабо верил. Сейчас же, по затяжке приезда королевича в Москву, он понял окончательно, что тому здесь не бывать: поляки просто надули их. События последнего года только ещё сильнее укрепили его в этой мысли. И ему был нужен слушатель, которому бы он излил всё это…

– Да, он придёт! Вот только подрастёт! – уверенно заявил он о том, что королевич непременно попытается сесть на царстве в Москве. – Смоленск-то твой дорого стоит!..

Яков же, приходя на двор к Валуеву, каждый раз замечал, как на втором ярусе терема, в одном из окон на женской половине, колебалась занавеска и мелькало девичье лицо. Увидев его, оно тут же исчезало в тёмном оконном проёме, как будто там пряталась в кустах испуганная пташка.

Его здесь ожидали. И он знал, что это она, Татьяна.

От этого его сердце прихватывала какая-то непонятная тоска. Он ловил расширенными глазами её лицо, которое принадлежало ему всего только на это мгновение. И он тут же терял его, не зная, повторится ли это снова.

Немного успокаивался он только в присутствии Валуева. Постепенно его затягивал разговор. И он на какое-то время забывался.

Валуев же больше не показывал ему своих семейных.

Глава 22

Падение Смоленска

В ночь на последний день мая, под утро, в ставке короля, в Троицком монастыре под Смоленском, началось необычное суетливое движение.

Когда Якову Потоцкому стало известно, с чем это связано, он решил поднять из постели короля.

Сигизмунд притащился полусонный, с помятым лицом, в монастырскую трапезную, где уже собрались государственные чины. Позёвывая, он спросил, чем вызвана такая спешка.

– Нельзя было подождать до утра? – сердито заворчал он.

Потоцкий, извинившись за беспокойство, коротко объяснил случившееся:

– Из крепости – перебежчик!

– Ну и что? Сколько их бегает-то! – со скрытым раздражением сказал Сигизмунд.

Потоцкий не смутился его резкого тона, продолжил докладывать:

– Да вот этот рассказал кое-что важное. Относительно крепостных стен. Есть, мол, слабое место там!

– Ладно, ведите, – апатично согласился Сигизмунд. – Послушаем…

За два года осады сколько уже было вот таких – важных сообщений, саркастически мелькнуло у него; и все они, на поверку, оказывались ложными либо не приводили к успеху. И он уже не верил им.

Потоцкий велел поручику привести перебежчика. Поручик ушёл. Вскоре он вернулся. За ним в трапезную пахолики ввели серого, неприметного внешне человека и поставили посередине палаты.

Сигизмунд с любопытством оглядел представшего субъекта.

Это был старик, долговязый, с сухим морщинистым лицом, с длинной бородой и кустистыми бровями, нависающими крышечкой далеко вперёд над черепом. А там, где-то глубоко под ними, в сумраке, терялись глазки…

Его допросили. Он охотно указал на слабое место в крепостной стене.

– С одной стороны города стену ставили осенью. На сырую землю. И она